Марк Тарловский - Молчаливый полет

«Но кто ты, спутник, и откуда,
И до какого рубежа?» —
Метеорит, свидетель чуда,
Спросил крылатого, дрожа.

«К тебе, кто прежде был расплавлен,
Но в царство холода влеком,
Я не правителем приставлен,
А рядовым проводником.

С тобой лечу в кромешном мраке,
Тебя где надо передам.
Я <���видманические> знаки
В тебе читаю по складам.

Но я читаю их от скуки,
Я слишком много их прочел,
А в пустоте не слышны звуки,
В ней даже камень не тяжел.

И потому моей задачей
Я тягочусь уже давно:
Мне почвы хочется горячей,
Меня манит ущелья дно.

Но я не действую вслепую,
Есть нашим странствиям предел:
Мне на планету голубую
Тебя доставить бог велел».

Он смолк, и часто думал камень,
Что видит цель перед собой,
Когда светила редкий пламень
Мелькал случайно голубой.

И улыбался ангел божий,
Приметив трепет кругляка:
«Они с планетой только схожи,
И нам не к ним наверняка.

Не к солнцу нас, великий Боже,
Твоя направила рука,
К песчинке черных бездорожий
Ещё дорога далека».

Но вот приблизились к песчинке
И врезались в воздушный слой.
И камень вздрогнул от заминки
И услыхал печальный вой.

А это сам он выл, сгорая
Над самым страшным из миров,
Когда сомнительного рая
Раздернул гложущий покров.

И только жалкие объедки
На землю выпали дождем,
Какие, в сущности, нередки,
Хотя немногие найдем.

И спутник, с трудным кончив делом,
Что выполнял не в первый раз,
Черкнул крылом, как совесть белым
И плохо видимым для нас.

Бедняк-туркмен три месяца не спал —
На байском поле хлопок поливал.

Все гряды вдоволь напоив водой,
Он получил в награду золотой.

Спеша домой с червонцем в кушаке,
Он вдруг нашел такой же на песке.

От радости ускорив втрое шаг,
Находку тоже сунул он в кушак.

А между тем, покуда несся он,
Вступили золотые в перезвон.

Он был рад звону, не поняв сперва,
Что слышит в нем туркменский слова.

Но понял вскоре: «Что еще за вздор!
Двух золотых я слышу разговор…

Велик Аллах! — монеты в кушаке
Судачат на туркменском языке!» —

Он тут же навзничь догадался лечь,
Чтоб лучше слышать двойственную речью

Но золотой, подобранный с песка,
Чья проповедь была, как брань, резка,

Уже успел свое договорить,
Не собираясь, видно, повторить.

Затаил дыханье водолей,
Когда в ответ, от имени полей,

Заговорил законный золотой,
Что был за пот получен пролитой:

«Владелец мой, — промолвил он, звеня, —
Прилежно спину гнул из-за меня.

Пылинки, не очищенной трудом,
В таком, как я, не сыщешь золотом.

А ты! — не джинном ли положен ты?
Чем ангельским облагорожен ты?

Не раз, быть может, джинн тебя ронял,
И ты базарных в грех вводил менял.

А если ты не кинут под размен,
Как на капкан приманка для гиен,

И о тебе горюет человек, —
Он, может быть, бедняга, из калек,

Он, может быть, сиротка иль вдова,
А может быть, имея сердце льва,

Врагов страны он в бегство обратил
И в золотом свой подвиг воплотил.

Я думаю, — мой честный господин,
Поняв, что выход у него один,

Тебя обратно кинет на песок,
Каков бы ни был темный твой исток». —

И на ноги вскочил бедняк-туркмен:
«Как мог попасть я к заблужденью в плен?!

Зачем владеть лукавым золотым?
Он будет горше, чем геенны дым.

Немедленно находку отшвырнуть!
Спокойствие душе своей вернуть!..»

Мозолистая грубая рука
Скользнула тут же в складки кушака

И вытащила оба золотых,
Как давеча, по-прежнему, немых;

Но сходственней двух зерен полевых,
Тождественней двух капель дождевых

Чеканные сверкнули двойники
Из ледяной трясущейся руки…

«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..
Заговори! душе верни покой!» —

Но оба диска тягостно молчат,
А как встряхнешь — бессмысленно бренчат!

И говорят, что можно с той поры
В Ташаузе, в Чарджоу, и в Мары

Увидеть иногда в базарный день
Раба сомнений явственную тень —

Царицу дыню, сладкую, как мед,
Она рукой прозрачной подберет

И золотой протянет продавцу,
Но, передумав, поднесет к лицу

И скажет: «Нет! — к нему пристал кусок!
Застрянет в горле купленный кусок…

Возьми другой! вот это капитал!
Ай нет… и к этому песок пристал…» —

И дыня остается на лотке,
И тень бредет с червонцами в руке

И видит мраморный истертый круг,
Где золотые пробуют на звук,

И говорит меняле-старику:
«Из двух один я в жертву обреку

И дам тебе, а ты определи —
В каком награда за полив земли…» —

Но сердится на пришлого старик:
— «Бездельник ты, я вижу, и шутник.

Уйди, уйди, напрасно ты залез
С такими просьбами под мой навес!» —

Бродячим псом шарахается тень,
Садится у мечети на ступень,

К неудовольствию господних слуг
Пугливо озирается вокруг,

И, как всегда, из призрачной руки
Чеканные сверкают двойники:

«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..
Заговори! Душе верни покой!» —

Но оба диска тягостно молчат,
А как встряхнешь — бессмысленно бренчат.

Я наблюдал простого дикаря,
Который для таких же дикарей,
Покуда не затеплится заря,
Бубнил поэмы, тут же их творя,
И рифмы лил, как воду водолей.

И тот иль этот, воя, как шакал,
Тем взбадривал поэта своего.
А если не подвыли — он смолкал;
Так слушатель поэту помогал
Упрочивать таланта торжество…

И это ведь простые дикари,
А я, цивилизованный субъект,
Я слышу здесь — чего я ни твори! —
Лишь отклик прочищаемой ноздри
Да с ветрами прощающийся рект.