Марк Тарловский - Молчаливый полет

V. (по Гумилеву)

Музы, рыдать перестаньте,
Выкидыш лучше, чем сноси,
Спойте мне песню о Данте
Или Абраме Эфросе.

Жил беспокойный молодчик
В мире лукавых обличий,
Грешник, болтун, переводчик,
Но он любил Беатриче.

Тайные думы поэта
В сердце, исполненном жаром,
Стали звенеть, как монеты,
Стали шуметь гонораром!

Музы, в сонете-брильянте
Став от него материями,
Спойте мне песню о Данте
И об Эфросе Абраме.

Есть право у меня такое:
Порой потребовать покоя…
И я сказать тебе велю
Всем, кто придет, что я, мол, сплю.

Предисловие

Один мой друг, тот самый, между прочим,
Который выступает в данной вещи
И, кстати, в роли главного лица
Нередко мне говаривал, что в мире
Нет ничего опаснее и тоньше,
Чем белые стихи, — недаром Пушкин
Их ставил на такую высоту…
«Недаром, — он говаривал, — иные,
К ладье стиха приладив руль созвучий,
Проходят с ним все Сциллы и Харибды,
Подстерегающие стихотворца
В ладьях, тупых и с носа и с кормы.
Особенно, — он прибавлял, — опасно,
Когда скиталец бороздящий слово
На бесконцовке белоснежных ямбов,
И сам при этом обоюдотуп.
С катастрофическою быстротою
Тогда читающие заключают,
Что, собственно, и плыть ему не надо,
И груза у него не так уж много,
И некуда свой путь ему держать».
Боялся я не этого, однако,
Но рифма мне понадобится ниже
Как лучший способ выразить условность
И легкую импрессионистичность
Того набега, что предпринял я
В затоны прошлого, в заливы былей,
Под парусом художнических чувств,
И, так как это всё же не поэма,
А лишь рифмованные мемуары,
Я вынужден был прозу пригласить
Как доброго редактора, который
В одном листе финальных примечаний
Раскрыл бы недомолвки и намеки
И неоговоренные цитаты,
Понятные без прозы только тем,
Кто знал героя и его эпоху
И им написанное наизусть
Читать умеет хоть в какой-то мере.
При этом я прошу не забывать,
Что весь мой труд во всем его объеме
Рассчитан исключительно на то,
Чтобы служить петитом примечаний,
Которые, быть может, в свой черед
Мне удалось бы втиснуть на задворки
Чудесной книги славного поэта
Под видом комментаторских набросков
К его еще не собранным стихам.

Вступление (история души одного поэта)

В исходной четверти девятисотых
Ночь наступала, не предупредив,
Как было, есть и будет в тех широтах.

Свет ночника был тускло-нерадив,
Как в детской комнате больного корью,
Чей бред походит на речитатив.

Подлунный бисер сыпался на взморье,
И три кита — слова, слова, слова —
Держали мир (о принцевы подспорья!).

В полудремоте никла голова
Над пресной кружкой, над сухой краюхой,
Когда слетала с классика сова.

Твори, поэт! — казалось, говорил
Ночной полет романтики безухой.

Кто был по-совьи мудр и легкокрыл,
Кто к странствиям привержен был покамест,
Ах, тот был шире рамок и мерил.

Ах, по-пастушьи был поэт горланист,
Хотя лунастый призрачный простор
Еще лежал в тонах a la Чурлянис.

Прошедшего великолепный вздор
Звенел копытами, стонал рогами,
Скулил «Валетами» смычковых свор.

Медвежий Зуб курил в своем вигваме,
И птицелов по Рейну проходил,
Как Пугачев по Волге или Каме.

В чаду чудовищных паникадил,
В бесовых гласах пушечного хора
Культ Филомелы пел орнитофил.

Юг щеголял в околышах Земгора,
Сквозь три звезды шибал денатурат,
И ночь текла темней стихов Тагора.

Был схож с кагором сок ручных гранат,
Шел в бой поэт, и в продранном кармане
К нирване призывал Рабиндранат.

Что есть поэт? — воюя и шаманя,
Затвор он чистит и перо грызет
И пьет блаженство в вечной смене маний.

Он кислород поэзии сосет,
Вокруг него — четыре пятых прозы,
Развязанной, как в воздухе.

И в прозе над поэтом — бомбовозы.
«Да здравствует же, — говорит он, — тот,
Кто выдернул столетние занозы,

Кому признательность, кому почет,
Кто души строить мне велит людские,
Кто мне, как другу, руку подает!..» [291]

А позади — отпетая Россия,
И чья-то тень, стоящая в тени,
Грозит стихом «враждебной силе змия».

«Вот (говорит) — господь его храни! —
Веселый странник, мастерящий души,
С кем выхожу я в будущие дни…»

А тот в ответ: «моей одышке глуше —
Вас некогда заевшая среда,
Финансового ведомства чинуши.

Грудь выпятим! пусть знают господа.
Поэзия найдет себе дорогу,
Поэзия пробьется сквозь года.

Я Вам не подражаю, но, ей-богу, —
Вы знаменитый дрельщик, оф мейн ворт,
На Вас толстовку б я надел как тогу;

Вы в наше время получали б “горт”,

О, с ангелом вальсирующий черт,
Мой поздний бред, Владимир Бенедиктов!»

I

1. Столетие, не больше, с небольшим
Насчитывалось городу в ту зиму,
Когда, мятежной дрожью одержим,
Он повернул к советскому режиму.

2. Сменяя рядом диаграммных дуг
Дугу Романовского плиоцена,
История вычерчивала круг,
Механизированная, как сцена.

3. Пласты властей ложились в грунт страны,
В ней каменели корни и коренья,
И к морю подползли валуны
Последнего ее обледененья.

4. В голодный порт, забывший вой сирен,
Страна сволакивалась, как морена,
И первобытный бой абориген
Выдерживал за жалкое полено.

5. И кремневое было время. Век
Был высечен из камня. С пьедестала
Сдирали бронзу. И стекло аптек
Сверлящим пулям противостояло.

6. А сон был бездыханен и глубок,
Сон бухты, леденевшей на запоре,
И броненосный крейсерский замок,
Дымя трубой, покачивался в море.

7. У города замазали окно.
Прощайте, портофранковские рейсы!
Гулял лишь ветер, вольный, как Махно,
И резал волны, пышные, как пейсы.

8. Кляня свое блокадное житье,
Вздыхали коммерсанты-непоседы:
«Куда же ж плыть, когда везде — сметье,
Какие-то паскудные торпеды?..»