Марк Тарловский - Молчаливый полет

9. Столетие, почти, прошло с тех пор,
Как звякнули на паруснике склянки,
Как юноша влетел во весь опор,
Влюбленный, в порт, к отплытью итальянки.

10. Был день палящ, и жгуче был манящ
Целованный стократ корсажа вырез.
Она плыла, и Чайльд-Гарольдов плащ
На провожающем взлетал, пузырясь.

11. Но что вздыхать? — Судьба еще пошлет
Наместниц юга, северных прелестниц…
О юноша, спеши свершить свой взлет
По белым маршам королевы лестниц!

12. Соседствуя с наместничьим двором,
Там обантиченный застынет герцог,
И булевар, покрывшийся торцом,
Там станет шумен и фланерски-дерзок.

13. Обижен ли вельможа за жену,
Отчалила ль жена торговца перцем, —
Не всё ль равно? — По маршам в вышину
Взлетает юноша с горячим сердцем.

14. И вот сошлись, дрожа, как воробьи,
По гравию штиблетной рванью шаря,
Пять юношей у жердочек скамьи
На вышеупомянутом бульваре.

15. Пять юношей присели на скамью,
И крайний слева, зыркнув по блокаде,
Воскликнул: «Врангелевскому хамью —
Привет в стихах: киш мир ин то, что сзади!..»

16. И все захохотали впятером
Как добрые бретонские корсары,
Которых подогрел веселый ром
И романист увековечил старый.

17. Но ром их вовсе не подогревал,
И не выдумывали их в романах:
Их натуральный ветер обдувал,
От жизни и от молодости пьяных.

18. «Весна, весна! Архангел Гавриил! —
Проверещал сидевший крайним справа. —
Прекрасное, как Пушкин говорил,
Товарищи, должно быть величаво!»

19. Едва ли крайний сам был величав,
Как Бонапарт, он сам был всех мизерней.
«Прекрасен, — продолжал он, — крах держав
И цезарский триумф солдатской черни…»

20. И на скамье сидел не южный ферт:
В лице его был римский склад пропорций,
Оно твердило всем ансамблем черт
О Корсике, о мир поправшем горце.

21. К цирюльнику он как-то одному
Вошел ультимативною походкой,
Прося побрить квадратную кайму
Бонапартоидного подбородка.

22. И тут его в цирюльне «Венский шик»
Хозяин брил с таким лукавым видом,
Что юноша подумал: «брей, старик, —
Ты Вечный Жид, но я тебя не выдам…»

23. Он продолжал: «На черта красота!
Есть качество, есть мера, есть работа!
Искусство в них…» — пружинил мышцы рта
И булькал им, как старое болото.

24. Но, чуть лягушечий разинув рот,
Он неожиданной вдруг сыпал смесью
Из «брэкэкэксов» и тончайших нот,
Порхающих весной по мелколесью.

25. Он квакал «Га…» и допевал «…вриил»,
За резким «благо…» шел аккорд «…вестящий»,
И всем нутром, до напряженья жил,
Как соловей, тётёхал он из чащи.

26. «…Пишите так, чтоб что ни слог — ожог,
Чтоб, как созвездия, слова горели…»
А сам не замечал, что он продрог
В шинели рваной на бульварной прели.

27. «Кто грузный там втащил, смотрите, тюк
По лестнице с приморского вокзала?
Друзья, под бомбой, над которой — “дюк”,
Он сел и пот отер со лба устало.

28. Но не со лба стирал он, а с чела,
Улыбка сфер уста его змеила,
Ибо Россия славу зачала,
И два крыла в тюке у Гавриила…»

29. «А вы всё в эмпиреях, — перебил
Бонапартоида сидевший рядом. —
Библееман — плохой библиофил,
И я не к притчам склонен, а к балладам.

30. Не два крыла, попавшие в пике,
Чей фюзеляж надгробен и глазетов, —
Нет, может, быть для прозы в том тюке
Лежат узлы запутанных сюжетов;

31. Быть может, жив там теплый дух таверн,
В отчаянной кривой “Тристрама Шенди”,
Быть может, этот путник — старый Стерн,
Чья фабула теперь нам снова взбрендит.

32. И может быть, переплелись вконец
Там нити небывалой родословной,
Где ходит в пейсаховичах отец,
А мать зовут, наоборот, Петровной.

33. Дед по мамаше — русский феодал,
Дед по папаше — хедерский Меламед,
И внука рвут на части, и — скандал,
И неизвестно, кто переупрямит».

34. Так следовавший справа говорил
И чем-то с виду был незауряден:
Взгляд, позаимствованный у горилл,
Горел на дне глазных подбровных впадин.

35. Казалось, что тысячелетий даль
Не властна здесь, что юноша — потомок
Людей, чье кладбище — Неандерталь,
У чьих костров редела ткань потемок;

36. Что не под крышей — средь зверья скорей
Был задан «брис» ему или крестины…
Так живописно из пещер ноздрей
Росли кусты некошеной щетины;

37. Так разбегались от бровей, от губ
Лучи наследственных ассоциаций…
Он всё же был опрятен и не груб
И не на шкуре спал, а на матраце.

38. Его гортань, как медная труба,
Играющая в бархатном футляре,
Ласкала ухо, но была слаба
Для зычных, для господствовавших арий.

39. Сидевший третьим с каждой стороны,
И, следовательно, посередине,
Носил артиллерийские штаны,
Но без сапог — их не было в помине,

40. Как и носков. А словом бил он вкось,
Монгольские глаза прицельно щуря,
И с трехдюймовых губ оно неслось.
По траэктории, гудя, как буря.

41. «Артиллериста и фронтовика
Во мне, — сказал, — ценит баба-муза:
Подозреваю в глубине тюка
Наличие порохового груза.

42. Голубчика я взял бы за плечо
И намекнул на близость “чрезвычайки”, —
Его бы там огрели горячо,
Он показал бы всё им без утайки».

43. Наружностью он был японский кот,
А духом беспокойней Фудзиямы.
Его слова звучали как фагот,
Слепя богатством деревянной гаммы.

44. «Под музыку вселенских завирух,
О древний танк звеня косой крестьянской,
Мы встретили, — сказал он, — чванный дух
Британской мощи и алчбы британской.

45. Нам путь — вперед под лозунгом “назад!”,
Ему — назад под лозунгом обратным,
Ему покорны тени Круазад,
И рукоплещет пролетариат нам.

46. Он — слишком стар, мы — юны чересчур.
Он задержался, мы поторопились,
Из черных изб, от глиняных печур
В бетон и в сталь переселиться силясь.

47. И вот — стоим, враждой обагрены,
Глаза — в глаза, под ропот миноносок, —
Помпезный пережиток старины
И будущего грозный недоносок…»

48. «С таким тюком, — сказал его сосед,
Чуть рыжий, чуть брюнет, а в общем пегий, —
Тряпичник на общественный клозет
Свершает регулярные набеги;

49. А в нем он, разумеется, хранит
На миллион различных ассигнаций,
Но их не тратит, ибо наш лимит —
Полфунта хлеба. Повествую вкратце,