Мария Визи - A moon gate in my wall: собрание стихотворений

Я стою, и пустота ущелья
мне на ноги пылью полегла.
Этот мир — моя тюрьма и келья,
в этом мире день не даст тепла.

A gypsy woman — hollow wrinkled cheek
framed in her hair that hung like cobweb veils —
knocked at my gate one evening, to speak
of secret and prophetic starry tales.

I bade her speak of you, I know not why.
She looked into my eyes, she held my hand
and whispered: «See the colors of the sky?
the restful shadows of the sleeping land?

Why be so sad? You must not». And she took
the silver piece for which I bought my fate,
and bowing low her feeble head that shook
she hobbled out my iron-railed gate.

Уйду к опушке, где деревья строги,
где из-за серых призраков лесных
не услыхать с проселочной дороги
ни голосов, ни стуков городских.

Я буду знать и буду рада, зная,
что в экипажей траурном ряду
один из многих вспомнит, проезжая,
и будет ждать, что я опять приду.

Но я, забравшись в самый синий ельник,
не покажусь из своего дупла:
ведь та заря не встанет в понедельник,
что в воскресенье вечером зашла.

Когда на хмуром океане
на миг ты встретился со мной,
скажи, ты слышал ли в тумане
сигнал тревожный над волной?

Ты видел, как дрожали снасти
и напрягались паруса,
как будто силясь верить в счастье
и уповать на чудеса?

Иль ты прошел, невозмутимый,
не чуя гибели, прошел
туда, где ждал тебя родимый
и, может быть, спокойный, мол,

и дома, в гавани далекой,
тебе припомнить не дано
корабль, упавший одиноко
на черное морское дно!

Серебряные туманы,
черта, где солнца чело
в лежащие дальше страны
вечерним морем прошло,

и что-то помнится живо,
какой-то голос зовет,
и снится, где-то красиво
все то же солнце взойдет.

Я — отшельник в дикой пещере
в отдаленном горном краю.
На закате синей Венере
о своих мечтах говорю.

Иногда мне полночью снится
старый дом в какой-то стране,
и людские яркие лица,
как-то странно близкие мне.

Я проснусь, и утро угрюмо,
и пещера не так мила,
и не может проститься дума
с той страной, где ночью была.

Ты не жалей меня, что свет дневной
под вечер уж не медлит надо мной;
ты не жалей ушедшей красоты,
покинувшей поляны и кусты;
и не жалей ущербную луну,
и что отлив уносит прочь волну,
и что тебя оставил прежний пыл,
и что меня ты скоро разлюбил.
Всегда я знала, что любовь — цветок,
с которым ветер может быть жесток,
изменчива, как берегу — волна,
несущая обломки от судна.
— Жалей, что сердцу трудно так учиться
тому, чему уж ум не удивится.

Тихое вечернее смиренье,
сердце думу думает, стуча,
слушает журчащее теченье
вечности подземного ключа.

Где садилось солнце, потухая,
эвкалиптов тени, чуть дыша,
протянули руки, точно чая
брошенного звездами гроша.

Но холодным гордые кристаллом,
высоко над царственным челом,
звезды не заботятся о малом,
о далеко-низменном, земном.

Скрыв в тени усталость смертной кары,
вечер грезит об ушедшем дне.
Тихо жизнь кует свои удары
в сердца передночном полусне.

When amethyst lamps were lighted
and sunrays had traveled far,
I parted my velvet curtain
and listened for your guitar.

But I fell asleep on the marble,
the wind blew my scarf away,
and my tiger-footed servants
announced the break of day.

I woke, and went to the temple;
I will worship gods, not men.
You did not come when I waited —
now you need not come again!

Серебряные, тихие заливы,
гранитов прибережных череда,
и трогает забытые мотивы
знакомая восточная звезда.

Какие-то глубокие лагуны,
где ползают гондолы по ночам,
какие-то неведомые струны,
послушные полуночным лучам.

И эти струи — только отраженья
разлившихся, расплесканных прудов,
и отзвуки — пустые повторенья
пропетых песен, сломанных смычков.

И корабли везут свои поклажи —
награбленное золото луны —
на берега — дразнящие миражи,
рисующие сказочные сны.

Гора, покрытая ковром зари и юга,
и северная дикая скала…
И нам с тобою не видать друг друга,
хоть я тебя настойчиво звала.

Теперь и ждать и спрашивать не стоит.
Стрела рассталась с луком, ты — со мной.
Теперь пусть каждый сам себе пророет
свою тропу на пустоши земной.

Но даже там, где черная берлога,
где не достать до глаз моих лучу,
я не забуду, что была тревога,
и не любить тебя не захочу.

Из камня белого Каррары
твой профиль вы сечет рука,
сереброструнные гитары
передадут тебя в века.

Ты будешь юный и певучий,
певцы живые не затмят
ушедший твой печально-жгучий
и гордый и глубокий взгляд.

Твой будет свет — лучом от Бога,
тебя мы чудом назовем
и самой трудною дорогой
к своим святилищам пойдем.

When the heat has fallen and the skies are calm
and the desert sands are turning black from red,
I can see your image in the drooping palm,
w here the smoke goes upward in a silver thread.

Then I leap and call you in a pleading tone,
and forget — Great Allah — that you cannot come,
for your fairy dust on many winds is blown,
and your lute is broken, and your hands are numb.

О, мир, я упиваюсь так тобой!
Твой ветер, серый неба свод,
туман, что встанет и плывет!
В осенний этот день твой яркий лес
и той скалы чернеющий навес,
и тот утес, поднявшийся дугой!
Мир, как налюбоваться всласть тобой!
Извечно чудо: но вот этот год
во всем такая страсть видна,
что душу трогает она
и тянет прочь. Бог, я боюсь, что Ты
дал миру слишком много красоты.
Как рвется сердце! Пусть не упадет
горящий лист; пусть птица не зовет.