Мария Визи - A moon gate in my wall: собрание стихотворений

Вы сказали: «Быть может, на лето —»
и прибавили: «Или совсем?»
Я не знаю, зачем
я в ту ночь отошла без ответа.

только что-то осталось задето,
глубоко, не помнится, где.
На лету голубая комета
молча бросила луч звезде.

Видишь, звезда упала?
— Это моя звезда!
Точно что-то украла
и прячет, не знаю, куда.

Эта звездочка — бубенец
на колпаке шута:
я проведала, наконец,
что она была пуста.

Она так ярко светила —
и теперь ее больше нету,
теперь темно над могилой
мертвого Риголетто.

Ты дальний, чуждый, ты нездешний,
но, отойдя к другой стране,
мечты таинственной и вешней
ты поручил заветы мне.

И я иду — и охраняю
от вздоха грубого земли
тот факел, что согрел, я знаю,
мои прекраснейшие сны.

Вы мимо пронеслись в автомобиле, —
какой-то светлой барышни сосед, —
и даже и улыбкой не прикрыли,
что до меня вам дела вовсе нет.

Ведь если б вы мне не срывали маску,
то вам бы не хотелось прерывать
таинственную начатую сказку,
которую теперь не досказать…

Ведь вы искали спрятанную фею,
вас маленькая греча увлекла…
О, как зато бессильно я жалею,
что вам себя так скоро назвала!

Серый день над соснами тает,
из-за леса выплыла тьма.
Я молчу. Никто ведь не знает,
что люблю тебя без ума.

Месяц розовый закачался,
перекинутый на звездах.
Я так помню — он отражался
в серебристых твоих глазах!

Месяц шепчется все с травою.
— им все можно, им все легко.
Мне не молвить слова с тобою —
мне до синих звезд далеко.

Болезненные жизненные шутки,
и бледный день, как будто в ноябре,
и снятся голубые незабудки,
что мы с тобой сбирали на горе,

лучистая зеленая долина,
обрывы и извилины реки,
и облаков июльских паутина,
где горизонты сопок далеки,

и снишься ты, и сумрак тем темнее,
чем ярче сон о таинствах зари,
и нет на свете золота ценнее,
чем волосы волнистые твои.

Perhaps the moon is lonely, and perhaps
she's tired of the cold and endless lapse
of centuries that pass before her gaze
into the silent and eternal haze.
of What Is Not. Perhaps her golden eyes
envy the rays of happiness that rise
in mingled floods of sentiment and mirth
above the distant surfaces of Earth.
And maybe it has been her cherished dream
to leave the throne of solitude supreme
and step into the realm of hum an bliss
and sunlight, which her lot has been to miss.

Он почил на лоне Авраама,
я его бессмертью уступила.
Перед ним другая панорама,
лучшая, окно свое открыла.

Но вступил ли в новый день он смело,
не остановился, не запнулся
и на то, что с жизнью отлетело,
у порога в рай не обернулся. —

или с болью взглядом он окинул
херувимов белых, вспоминая
все, что на земле для них покинул,
что его любило?
Я не знаю.

I ever will remain alone,
afraid of slander and of praise.
Before Thee only will atone
for being silent all my days.

For those who speak not are my kind,
and those I love, who only hear:
through words, and leaving noise behind,
the shining Spirit does appear.

Thus to the feast of Silence going,
my quiet features none will see.
But in me — is the secret knowing
of love without end — for Thee.

Отошедший день не разгадан.
Утомленный город утих.
Синий сумрак выплыл, как ладан,
из резных кадильниц своих.

Ночь страшнее, ночь суеверней…
Чтобы Бог дневное простил,
тихо город встал за вечерней,
свои бледные руки скрестил,

и молились грустные тени,
опустившись на мостовой,
у гранитных Божьих ступеней
с непокрытою головой.

Зачем ты, ангел, глядишь так строго,
зачем к земле головой поник?
Скажи мне, ангел, ты видел Бога,
смотрел на светлый Господень лик?

Ты белый, ангел, ты слишком белый,
— меня не тронешь своей рукой,
ведь я молиться тебе хотела,
но я не знала, что ты такой!

Руки эвкалиптов с небом слились,
протянулись к небу и молчат,
и над ними звезды сговорились
не сменять померкнувший закат.

Оглянись: от запада до юга
звук не дрогнет, искра не мелькнет.
Не распутать замкнутого круга,
не расколдовать бездонный гнет.

Не думай о насущном хлебе
и об уюте не молись.
Смотри, вон белой стаей в небе
куда-то птицы унеслись!

Иди туда, иди за ними,
за солнцем вспыхнувшим следи,
земными просьбами своими
высот спокойных не буди.

Пусть пыль и слякоть под ногами
зато на небе — синь и тишь.
И ты в людском тревожном гаме
иную песню различишь.

А вдруг запнуться — разве горе
и умереть, лицом в пыли,
где подорожник вырос в соре
на колее твоей земли?

There is a demon of the morning — glows
with happiness and golden curls.
Blue as the sky his saintly mantle flows
with colors glistening like pearls.

But as at night black mixes with the blue,
so in that face at times does horror dwell,
and in the golden curls — red flame shows through,
and in the voice — forgotten tempests swell.

Тебе не странно знать, что ты большой —
и в жизнь по-настоящему играешь?
Ты сделался немножечко чужой,
и если я пишу, то это — так, самой,

ведь ты моих стихов теперь не понимаешь.
Мне так безгранно жаль, что ты не тот, что был,
твой день проходит взросло и солидно;
ты бегать по траве в пятнашки разлюбил,
и это так обидно!