Евгений Клячкин - Песни

Сколько белых зубов —
я к улыбкам таким не привык.
Значит, это и есть
мой усталый, несчастный народ?!
Никогда не постичь
их клокочущий в горле язык.
Чьи смеются глаза?
«Ло нора [2] Ло нора — не страшно (иврит) . , адони, ло нора!»

Ну так что же теперь?
Подойди и не бойся, дитя!
Протяни свою руку,
о юный беспечный пожар!
Я увидеть хочу,
как под смуглою кожей
летят эти вены-ручьи…
«И-эфшар [3] И-эфшар — невозможно (иврит) . , адони, и-эфшар!»

Но находят легко,
как ночная скамейка — двоих,
как стрела — свою цель
и желанную музыку — стих, —
так легко мои пальцы
скользят и находят твои…
Что ты скажешь теперь?
«Ло царих [4] Ло царих — не надо (иврит) . , адони, ло царих!»

Твои губы близки,
твои губы безумно близки!
Вот глаза — я тону,
но спасать не прошу, не прошу!..
…Тебе больно, дитя, —
о прости, ради Бога — прости!..
Что ты шепчешь в слезах?
«Ло хашув [5] Ло хашув — неважно (иврит) . , адони, ло хашув!..»

Сколько белых зубов!
Я к улыбкам таким не привык…

Рано-рано утром
кто-то очень шустрый
прыг! — у мамы под бочком.
То ли песик Тишка,
то ли рыжий мишка,
то ли крошка гном.

Быстренько и ловко
спрятался с головкой,
одеяло натянул.
Ну-ка, кто же это?
Глянем по секрету!
Кто там? Ну и ну!

Да это ж Анечка,
такая маленькая девочка.
Она танцует, и смеется, и поет,
и никогда не плачет
Анечка, ну, замечательная девочка —
всегда танцует, и смеется, и поет.

Скажет мама где-то:
«Анечка, обедать!» —
Анечка сама бежит.
Кашу и картошку
набирает ложкой
в ротик положить.

Прожует, глотает,
рот не набивает,
ничего не разольет.
Отряхнет рубашку,
вымоет мордашку
и кормить идет детей.

У Анечки
забот не меньше, чем у мамочки:
сыночек Мишка, дочь Козявка,
песик Тишка — всех на завтрак
и в обед кормить,
еще убрать, еще посуду мыть.
И чтоб скорей ложились спать —
всех наказать.

В комнате и кухне
лампочки потухли —
спать, конечно, спать пора.
В телевизор тети
спели «Доброй ночи» —
кончилась игра.

Анечка не плачет
(что же это значит?!).
Свет не просит оставлять —
умные ребята
делают всегда так —
ночью надо спать.

И кто же, кто же здесь
так ровно складывает платьице?
Так хорошо кладет на стул
и ставит тапки в уголок?
Да это ж Анечка —
такая маленькая девочка —
сама легла и повернулась на бочок —
и спит!

Анюта, милый человек!
Конечно, кое-что мешает.
Но все же кое-что вмещает
наш не такой уж краткий век.

С чего мы начинали, мать?
С того, что песню мы родили —
одни, в то время как другие
пытались все это обнять —

обнять и песню, и творца
и защитить их всех крылами,
как мы храним от спички пламя
в ладонях около лица.

Смотри, метафора растет:
когда перегорают лампы,
то огонек — хотя бы слабый —
нам нужен ночи напролет.

Мы сберегли — свидетель Бог! —
творца, ладони и светильник.
Он, может быть, не очень сильный,
но каждый сделал все, что смог.

А что теперь? Да боже мой!
Костер горит и не погаснет,
огонь — ведь это высший праздник
победы Дня над Темнотой.

Вот так вот, мать! Живи сама
и впредь расти своих питомцев.
Как пел поэт: Да будет Солнце!
Добавив: и да сгинет Тьма!

Кто славы просит, кто женщин,
а я — себе не дурак! —
прошу извилин поменьше
и чтоб потолще кора.

Чтобы — в висках, во лбу ли —
воспринимались впрок
любые земные бури
как бархатный ветерок.

Чтобы давильня утром
и вкрадчивый голос днем
ни злобою, ни инсультом
не отозвались в нем.

Чтоб как ноге — коромысло,
как сырость дождя — волне, —
вторые и третьи смыслы
неведомы были мне.

Чтоб взор мой незамутненный,
встречая подобный взор,
искренне и влюбленно
смотрелся в него в упор.

И я изведаю счастье
и мимо пройду, авось
не зная, каких напастей
избегнуть мне довелось.

Я стану и тих, и кроток,
и, веруя в этот сон,
спокойствием идиота
я буду вознагражден.

Ах, Израиль, как здесь пьется, как поется!
Жизнь подмигивает: «Главное — не ной!
Ты же знал, что начинать с нуля придется!»
Да, конечно! Но не знал, что значит «ноль».

Вот я кругленький и гладкий, словно нолик,
в инкубаторе олимовских [6] Олим — вновь прибывшие (иврит) . цыплят.
Все пищат, толкутся, зерна экономят —
старики и молодые — все подряд.

Эти вскоре петушками оперятся,
эта — курочкой на жердочку вспорхнет.
А седым — таким, как я, — куда деваться,
где усталое их сердце отдохнет?