Николай Туроверов - «Возвращается ветер на круги свои…». Стихотворения и поэмы

Мы плохо предков своих знали,
Жизнь на Дону была глуха,
Когда прабабка в пестрой шали,
Невозмутима и строга,
Надев жемчужные подвески,
Уселась в кресло напоказ, ―
И зрел ее в достойном блеске
Старочеркасский богомаз.
О, как старательно и чисто
Писал он смуглое лицо,
И цареградские мониста,
И с аметистами кольцо,
И шали блеклые розаны
Под кистью ярко расцвели,
Забыв полуденные страны
Для этой северной страны.
…А ветер в поле гнал туманы,
К дождю кричали петухи,
Росли на улице бурьяны,
И лебеда, и лопухи;
Паслись на площади телята,
И к Дону шумною гурьбой
Шли босоногие ребята,
Ведя коней на водопой;
На берегу сушились сети,
Качал баркасы темный Дон,
Нес по низовью влажный ветер
Собора скучный перезвон,
Кружились по ветру вороны,
Садясь на мокрые плетни,
Кизечный дым под перезвоны
Кадили щедро курени.
Казак, чекмень в грязи запачкав,
Гнал через лужи жеребца,
И чернобровая казачка
Глядела вслед ему с крыльца.

Можно жить еще на свете,
Если видишь небеса,
Если слышишь на рассвете
Птиц веселых голоса,
Если все дороги правы,
И зовет тебя земля
Под тенистые дубравы,
На просторные поля.
Можешь ждать в тревоге тайной,
Что к тебе вернется вновь
Гость желанный, гость случайный ―
Беззаботная любовь;
Если снова за стаканом
Ты в кругу своих друзей
Веришь весело и пьяно
Прошлой юности своей.
Можно смерти не бояться
Под губительным огнем,
Если можешь управляться
С необъезженным конем,
Если Бог с тобою вместе
Был и будет впереди,
Если цел нательный крестик
На простреленной груди.

Над ковыльной степью веет
Жаркий ветер суховей,
И донская степь синеет
С каждым часом горячей.
И опять в полдневной сини,
Как в минувшие века,
В горьком запахе полыни
Вековечная тоска.
Знаешь ты, о чем тоскует
Эта горькая полынь?
Почему тебя волнует
Эта выжженная синь?
И тебе, рожденной где-то
В европейском далеке,
Так знакомо это лето
В суховейном ветерке?
Почему счастливым звоном
Вся душа твоя полна,
Как полна широким Доном
Эта легкая волна?
Почему у перевоза
И песчаных берегов
Ты почувствуешь сквозь слезы
Дочериную любовь
И поймешь, моя родная,
Возвращаяся домой,
Что нет в мире лучше края
Чем казачий край степной.

Властью, данной мне от Бога,
Утвержденный казаками,
Страшной властью атамана ―

Повелителя дорог,
У последнего порога,
Над казачьими костями,
Всех зову идти за нами:
С Богом мы и с нами Бог.

Кровь да кровь. Довольно крови.
Мы и так уже в крови,
И в своем казачьем слове
Ты другое назови, ―
Что-то главное, такое,
Отчего в душе светлей;
Поднебесье голубое
Станет вдвое голубей.
И на самом дальнем небе,
Соберя святых в чертог,
О земном насущном хлебе
Призадумается Бог,
А в земной печальной шири,
В муках, в рабской нищете,
Все подумают о мире,
О любви и о Христе.

Был мальчонком. И тетка старуха,
Казачьей гордясь стариной,
Проколола мне левое ухо
Тмутараканской серьгой,
Рассказав о серьге Святослава,
Про Саркелы ― хазарскую быль ―
Что лежат по-над Доном направо,
Где теперь лишь полынь да ковыль.
Не такая ль попала татарам,
От татар перешла к казаку
И досталась ахтырским гусарам,
Да второму Донскому полку.

Покидал я родную станицу,
На войну уходя, наконец,
На шипы подковал кобылицу
У моста наш станичный кузнец.
По-иному звенели подковы.
И казачки глядели мне вслед,
И станица казалася новой
Атаманцу семнадцати лет.
Казаки, расставаясь, не плачут,
Не встречают разлуку в слезах.
Что же слезы внезапные значат
На веселых отцовских глазах?
Почему материнские руки
Так дрожат, холодея, как лед?
Иль меня уже смерть на поруки
Забрала и назад не вернет?
Ах, отцовские горькие думы,
В полумертвом спокойствии мать!
Я в свои переметные сумы
Положил карандаш и тетрадь.
Это ты, ― еще детская муза, ―
Уезжала со мною в поход,
И, не чувствуя лишнего груза,
Кобылица рванулась в намет.

Сотни лет! Какой недолгий срок
Для степи. И снова на кургане
У своей норы свистит сурок,
Как свистел еще при Чингиз-хане.
Где-то здесь стоял его шатер,
Веял ветер бобылевыми хвостами,
Поднебесный голубой простор
И костров приземистое пламя.
Приводили молодых рабынь,
Горячо пропахнувших полынью,
Так, что даже до сих пор полынь
Пахнет одуряющей рабыней.
Тот же ветер. Тот же свист сурка
О степном тысячелетнем счастье,
И закатные проходят облака
Табуном коней священной масти.

Как молния ночь озарила,
Так все осветила любовь…
Еще не просохли чернила
Моих неокрепших стихов,
И вот, как без зерен солома,
Становятся эти стихи,
Грузнее железного лома,
Как щебень мертвы и сухи.
И вот, я уже им не верю.
И, ненавидя, страшусь…
Никто не разделит потерю,
Ни с чем не сравнимую грусть.

Читаю историю Рима.
Никто ее толком не знает.
Полдневное солнце пылает,
Как раньше, неукротимо.
Над Римом, над миром, над нами
Пылает полдневное пламя.
Триумфы. Арены. От гула
Оглох на песке гладиатор,
А в ложе сидит император,
Какой-нибудь там Калигула,
Кому-то пришедший на смену,
Устало глядит на арену.
И все победила усталость.
И вот ничего не осталось.
Какое-то римское право,
Какая-то смутная слава,
Какая-то грусть, но не жалость.

Мне дочь принесла ежевику,
Богат ее маленький остров,
Куда мы приехали просто
Для ежегодных каникул.
И, легче случайного дыма,
Исчезла история Рима.

Солнце, как ни было бы жарко,
С материнской теплотой не имеет сравненья.
Друг, как бы ни был он хорош,
С родственником не имеет сравненья.
Чужая земля, как бы ни была хороша,
С Родиной нет ей сравненья.
Родина, как бы ни была далека,
Никогда не удаляется от думы.