Сергей Маковский - Requiem

Жизни суета и скверна —
сон неправедный — забыты.
Мысли с тишиною слиты…
Вечность, даль любви безмерной.
Где-то. Навсегда. Наверно.

Только солнце — просыпаюсь,
за садовую ограду
тороплюсь к лесным завесам, —
в сумрак утра окунаюсь,
в эту пахнущую лесом
и рассветной мглой прохладу.

Глухо, немо, непробудно
Дышат тени по дорогам;
тронутые тиховеем
рощи — сказкой изумрудной…
Здесь не людям жить, а феям,
гномам, да единорогам.

И недаром всюду снятся
королевны, принцы, маги,
привиденья дней забытых,
что вовек не повторятся, —
кладов демоны, зарытых
в заповеданном овраге.

Тишину глуши окрестной
вопрошаю восхищенно
в это утро, в утро мая, —
сон весны почти чудесный,
мир на полпути от рая
на земле преображенной.

Балует летнее тепло,
июльский день живет сугубо.
Смотреть и слушать лес мне любо,
не нагляжусь, пока светло…
А вот и шмель, гудящий грубо,
и пронеслась оса в дупло
седого дуба.

О, лес! Чудесен твой расцвет,
твой лучезарный праздник летом!
Зной… И блаженно в зное этом
весь рай земли в лицо нет-нет
пахнет мне воздухом нагретым.
И кажется полдневный свет
нездешним светом.

Оцепеневшую листву
не шелохнет. Лесная птица
примолкла и не шевелится.
В лазурном мареве живу
и время тишиной струится…
Иль это все — не наяву,
а только снится?

Мигов благостная длительность,
тишины лесной мечта,
утра на заре томительность —
эта сонная действительность
где-то в небе начата.

Из своей лазурной скинии
к ней склонился Ангел сна.
Тают в листьях дымы синие,
породнила цвет и линии
райская голубизна.

Снятся дали поднебесные
всей разбуженной земли.
Сердце рвет оковы тесные,
молит: «Сила неизвестная,
смилуйся и утоли!

Все равно! Пускай противится
трезвенный рассудок мой.
Пусть ему не посчастливится!
Верю, что душа — счастливица,
верю небу надо мной, —

Ангелу многоочитому,
что глаза дает уму,
может быть — и незабытому,
хоть плющом седым овитому,
вдохновенью моему…

Бродить по кладбищу в Монфоре
привычкой стало для меня.
Вначале я грустил… но вскоре,
всепримиренно в смерть маня,
дряхлеющие эти плиты,
решетки ржавые, кресты
предстали мне как сон забытый,
как сон тишайшей красоты.

Не на земле он, будто, снился,
а может быть — и на земле…
Но там не солнцем день светился
и ничего не знал о зле.
И люди были, но — другие…
Иль те же, но не во плоти.
Они, как ливни золотые
мерцали на моем пути.

И время течь остановилось:
ни прошлых, ни грядущих дней.
Все в вечности преобразилось,
все стало тихо-тихо в ней…
И мне на кладбище ни скорбно,
ни страшно более с тех пор,
от этой тишины надгробной
в старинном городе Монфор.

Безумец только может, — в этот век
отвергших славу жизни вышней,
скопцов душой, умом растленных злобой хищной
калек, —

молиться словом солнцу и луне
и звездам, нас как будто знающим,
и радоваться им, наш мир благословляющим,
во сне.

Не видят больше нас. Нездешний свет
угас в веках земной печали.
Рассудком звездные повержены скрижали.
Их нет!

И на земле родник любви иссох.
Живую душу люди вынули
из мира своего. И боги нас покинули,
и Бог.

Давно уж звезды говорят не то,
что прежде звезды говорили,
Лишь дети малые их любят, как любили,
и то…

Но что же делать мне-то, мне — когда,
чем я старей, тем безнадежнее
они со мною, те же… Нет — другие, прежние,
всегда…

Когда прикроют ватной шапкой
простор окрестный облака,
и в нерешительности зыбкой
предзимняя тоска,

и вкруг лесные дали серы
и, как седые пустыри,
посохлые жнивья без меры,
куда ни посмотри.

Тогда — что грай вороний, зовы
времен, отшедших навсегда:
и все напомнит сердцу снова —
года, года, года…

На землю сумрак зимний,
что день, угрюмей сходит,
и в стынущей природе —
дух темнее, дымней.

Уводят к далям тайным
древесные завесы.
Вкруг частоколы леса
— кладбищем бескрайним…

Дорассветный лес туманно-темен,
еле мреет очерк тополей
и над ними — купол так огромен,
так прозрачно-нем и все светлей.

Звезд уж нет на этом раннем своде,
волны листьев сумрачно-тихи…
Междуцарствие в лесной природе!
Ни заря, ни ночь. И где-то — петухи.

Смутно все. Лишь облачка над садом
заалела чуть волнистая кайма…
И не знаешь, рада иль не рада
солнцу утренняя полутьма.

Снились небу в ночь такие дали,
тайна звездная таких чудес,
о которых люди не гадали,
о которой помнит только лес.

И душа — пусть на-свету незряча,
трудному служенью отдана, —
в этой полутьме поет и плачет,
словно помнит что-то и она.

Отчего, когда природа,
от земли до небосвода,
мне таинственно близка
и, как обещанье рая,
мир земной благословляя,
к небу тянется рука,

Отчего — что это значит? —
сердце не поет, а плачет,
и о чем его печаль?
Отчего, землей любуясь,
этой боли повинуюсь? —
Отчего мне землю жаль?

Отчего? И нет ответа.
Только знаю, рана эта
призрачная — глубока…
Красоте земной созвучна,
с красотою неотлучна —
безответная тоска.

Проходит все почти бесследно,
все может человек стерпеть, —
смотря в глаза Горгоны бледной
он может и не умереть.