Анна Брэдстрит - Поэзия США

Когда ты придешь, — а ждать осталось немного, —
Обезумевший от всего, что увидел в пути,
Не проклиная, а заклиная именем бога
Себя самих пожалеть и спасти, —

Не пугай нас оружием, его глобальностью, длинной
Ракетою чисел, буравящей наши умы.
Медленным нашим сердцам
не угнаться за счетной машиной,
Мы не можем бояться того, что не ведаем мы.

Не пугай апокалипсисом наше племя живое.
Как можно представить это пространство без нас?
Солнце — лишь пламенем, лес —
неодушевленной листвою,
Камень — лишенным внимательных глаз?

Говори о мытарствах природы.
Не веря в слепые угрозы,
Мы верим лишь горькому опыту, а не ворожбе:
Вот распадается облако, и чернеют от холода лозы,
И пейзаж умирает. Мы поверим тебе,

Если ты скажешь,
что белохвостый олень превратится
В совершенную тень, растворившись во мгле,
Что даже от наших взглядов будет прятаться птица,
И дикарка-сосна засохнет на голой скале,

И каждый поток умрет на каменном ложе,
Подобно Ксанфу [136] Ксанф — в «Илиаде» троянский воин, убитый Диомедом. , и вся форель — до мальков —
Всплывет вверх брюхом.
Кем будем мы, что мы сможем
Без дельфиньих прыжков и голубиных витков?

Без вещей, которые нас отражали, нас выражали?
Подумай, пророк, как себя мы отыщем в своем
Естестве, если исчезнет язык этой дали,
Если зеркало помутится или мы его разобьем —

Зеркало, где алеет роза любви и где скачет
Мустанг отваги, и поет печальный сверчок
В подвале души? Где каждый что-то да значит
Или хотел бы значить? Подумай, пророк,

Если розы погибнут, — разве в то же мгновенье
Не увянут и наши сердца среди вымерших трав?
Разве мир не окутает беспросветное омертвенье,
Когда обезлиствеют бронзовые архивы дубрав?

После последних известий окна темнеют
И город стремительно тонет, касаясь ночного дна,
Каждый скатывается на своей личной подушке
В Атлантиду персонального сна.

А ветер все злее, он поднимает и гонит
Мусор событий по парку: бесформенный ком
Терзают зубья решеток, бумага взвивается,
Падает на дорожки с тихим шлепком

И снова летит. Строптивые стаи
Налетают на статую, как на мертвеца,
Бьют по застывшим глазам, проминаются
На бесстрастных выпуклостях лица,

Скребут по славному имени. Все это газетное
Воинство казнит погруженьем во мглу
То, о чем мы собирались подумать,
Выворачивает, перекручивает в темном углу

Людские слова, по канавам бьется в падучей
У ног полисмена, словно затоптанный снег,
Который рядом с его томительным одиночеством
Чавкает, укладываясь на ночлег.

К дьяволу! Под копыта императорской лошади!..
Когда на рассвете из ясной, сухой полутьмы
Голос диктора проворкует, как голубь,
И от душевной смуты, от смутьяна-города мы,

Выползая из темного зева подземки,
Возвращаемся к жизни, к свету весны,
Неся утренний выпуск, когда идем по аллеям,
Где подобные ангелам люди, чьи лица бледны,

Деловито орудуя палкой, в мешки собирают
Мусор вечера, — ступая по пеплу умерших страниц,
Мы спугиваем твердым утренним шагом
Распевшихся в общественных зарослях птиц.

Усталая листва в канун облета
Так безысходно напряглась, цедя́
Спокойный свет сквозь шумные решета,
Как будто ей и время не судья.

Полузабытый, вновь печет нам плечи
Багряный ливень. И со всех углов
На нас струится Троицы наречье
Сквозь золото кленовых куполов.

Свет кленов — он погаснет, но сначала
Он, освежив все наше существо,
Пятнает нас так въедливо и ало,
Что не свести, как ни своди его.

Так Мери в сказке, выстирав платок
(А сказки нам идут порою впрок),
Повесила его на розмарине —
И куст в кисейной синеве поблек.

Смотри, как пламя иссякает в сипи.

Зима настала; собрано зерно,
В сараях сено, и в яслях скотина,
И яблок в кладовой запасено.
«Окончилась всегдашняя рутина», —

Ты думаешь, в качалке у камина
Тяжелой тушей благостно застыв, —
И эта в целом славная картина
Всему земному нынче супротив.

Ведь там, снаружи, черною вороной
Слетает ночь на пугало (в твоей
Одежде старой, снегом занесенной),

Которое, как в пламени костра,
Руками рвется в небо — что, ей-ей,
Уместней бы хозяину двора.

Воздвигнутый на утесе над морем, объятым ночью,
Маяк сверкает своим собственным светом,
Абордажными саблями здесь и там
Рассекая гордиев узел вод,

Озаряя караванные пути и Саргассовы луга,
Выискивая каждую упавшую волосинку,
Высвечивая щедрые, радостные
Игры могучих дочерей Океана.

Но затем все пропадает во вспышках тьмы —
Руки, бедра, луга и меридианы,
Все пропадает, и чернота зрачков
Ныряет в бездну за черным жемчугом моря —

Моря как такового. Глядим на ослепшие волны,
Мечущиеся обезумевшим стадом,
Слышим их вой, рев и гортанные вскрики,
Предупреждающие о водоворотах

Нашего разума. Ибо море становится непонятным,
Как голоса, проникающие в сознанье,
Охваченное утренним сном. Но и нам не проснуться —
Убаюканным на груди у моря… Душа,

Спрячься за крепостной стеной от глухого гула,
Выплачь свои александрийские слезы и ведай:
Огонь маяка, выхваченный из ножон,
Одним молниеносным ударом пронзает мантию тьмы

И освобождает из заточения наше зрение, —
И возвращает ему его сокровища:
Волны, неисчислимые и неуязвимые.
Давайте же поверим, что тьма —

Самое сокровенное изо всего, что мы видели.
Дочери Океана заигрывают с нами,
Обдавая нам лица водой.
Корабль в свету маяка — это праздник царству морскому.

Эти дети, играя у статуй в саду,
Заражают его озорством, и аллеи,
От стремительных шалостей сами шалея,
Мечут их, словно мяч, — на газон, на гряду

Аккуратных бедняжек-цветов. — И они
Застывают в причудливых позах горгулий,
Но мгновенье спустя растревоженный улей
Вновь снимается с места. Под визг ребятни —