Анна Брэдстрит - Поэзия США

Ты и впрямь становишься зловещей или просто меня
дурачишь?
Я все же пытаюсь докопаться до сути.
Я одержим идеей я с ней ни за что не расстанусь.
Америка брось пихать меня локтем я знаю что делаю.
Америка сливовый цвет опадает.
Я месяцами газет не читаю что ни день за убийство
кого-то судят.
Америка сердце мое с рабочими из ИРМ
Америка я был коммунистом когда еще был ребенком
я не жалею об этом.
Я всегда не прочь покурить марихуаны.
Я целыми днями дома торчу и глазею на розы
в клозете.
В китайском квартале нарезавшись в дым я не падаю
никогда.
Мой рассудок в норме значит жди неприятностей.
Неплохо бы вам застать меня за чтением Маркса.
Мой психоаналитик полагает что со мной все в порядке.
Я не намерен бормотать «Отче наш».
У меня таинственные видения и космические
галлюцинации.
Америка я еще не напомнил тебе что сотворила ты
с Дядюшкой Максом когда он приплыл из России.
Эй я к тебе обращаюсь.
Ты и дальше позволишь журналу «Тайм» тобою
командовать?
Я свихнулся на этом журнале «Тайм».
Я его читаю каждую неделю.
Всякий раз когда я украдкой хочу прошмыгнуть мимо
кондитерской лавки его переплет на меня таращится.
Я читаю его в подвальном этаже публичной библиотеки
в Беркли.
Он мне всегда напоминает об ответственности.
Бизнесмены народ серьезный. Кинопродюссеры
народ серьезный. Все поголовно серьезны кроме меня.
Сдается мне что я Америка.
Я опять с самим собою беседую.
На меня ополчилась Азия.
У китайца больше шансов уцелеть.
А не прикинуть ли мои национальные ресурсы.
Мои национальные ресурсы два кабака с марихуаной
десяток миллионов гениталий подпольные книжонки
приватного содержания которые расходятся
со скоростью 1400 миль в час и двадцать пять
тысяч всяких шизоидных обществ.
Я уж молчу о тюрьмах моих о миллионах обездоленных
что живут озаренные блеском моих фейерверков.
Я упразднил французские бордели на очереди Танжеры.
Я сплю и вижу себя Президентом хоть я и католик.

Америка как мне втемяшить священную литанию
в твою ошалевшую башку?
Меня ждет будущее Генри Форда строфы мои столь же
неподражаемы как его автомобили но к тому же они
разнополые.
Америка я запродам тебе строфы мои по 2500 за штуку
а за твои устаревшие дам по 500 наличными
Америка свободу Тому Муни [142] Том Муни (1882–1942) — профсоюзный организатор, приговоренный к смерти по бездоказательному обвинению в том, что он бросил бомбу в полицейского во время забастовки на Тихоокеанском побережье.
Америка спаси испанских антифашистов
Америка Сакко и Ванцетти не должны умереть
Америка я солидарен с парнями из Скотсборо.
Америка когда мне было семь мать с собою меня брала
на заседания коммунистической ячейки там
в обмен на пятицентовый билетик получали
мы целую горсть бобов и там говорили
что думали все были такие милые и сочувствовали
рабочим такая искренность во всем вы
представить себе не можете до чего хороша была
эта партия в 1835 году Скотт Ниринг [143] Скотт Наринг — экономист, в 20-е гг. был членом Коммунистической партии США. Элла Рив Блур, Израэль, Амтер — деятели коммунистической партии, в 30-е гг. возглавлявшие ее нью-йоркскую организацию. еще был
знатным почтенным старцем Мама Блур меня
растрогала до слез я однажды видел самого
Израэля Амтера. Все они вероятно были
шпионами.
Америка тебе вовсе не нужна война.
Америка это все они бяки русские.
Эти русские ух эти русские и эти китайцы. И эти
русские.
Россия жаждет скушать нас тепленькими. Россия мощна
и безумна.
Она хочет повышвыривать из гаражей наши автомобили.
Она только и мечтает поскорей заграбастать Чикаго.
Ей невтерпеж начать издавать красный «Ридерз
Дайджест». Она вот-вот перетащит в Сибирь наши
автозаводы. Ее чиновники уже орудуют на наших
бензоколонках.
Плохи дела. Ох плохи. Они заставляют индейцев
учиться читать. Им нужны огромные черные негры.
Бр-р-р. Они заставляют нас работать
по шестнадцать часов в сутки. Спасите.
Америка это вполне серьезно.
Америка это после твоих телепрограмм.
Америка так ли это?
Лучше бы дали мне право на труд.
Да я не хочу ни в Армию идти ни крутить токарные
станки на аккуратненьких фабриках я близорук
и к тому же еще психопат.
Америка отдаюсь делай со мной что хочешь.

Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой
и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт
Уитмен!
Голодный, усталый, я шел покупать себе образы
и забрел под неоновый свод супермаркета и вспомнил
перечисленье предметов в своих стихах.
Что за персики! Что за полутона! Покупатели вечером
целыми семьями! Проходы набиты мужьями! Жены
у гор авокадо, дети среди помидоров! — и ты, Гарсия
Лорка, что ты делал среди арбузов?

Я видел, как ты, Уолт Уитмен, бездетный старый
ниспровергатель, трогал мясо на холодильнике
и глазел на мальчишек из бакалейного.
Я слышал, как ты задавал вопросы: кто убил поросят?
Сколько стоят бананы? Ты ли это, мой ангел?
Я ходил за тобой по блестящим аллеям консервных
банок, и за мною ходил магазинный сыщик.
Мы бродили с тобой, одинокие, мысленно пробуя
артишоки, наслаждаясь всеми морожеными
деликатесами, и всегда избегали кассиршу.

Куда мы идем, Уолт Уитмен? Двери закроются через час.
Куда сегодня ведет твоя борода?
(Я беру твою книгу и мечтаю о нашей одиссее
по супермаркету и чувствую — все это вздор.)
Так что — мы будем бродить всю ночь по пустынным
улицам? Деревья бросают тени на тени, в домах
гаснет свет, мы одни.
Что же, будем идти домой мимо спящих синих
автомобилей, мечтая об утраченной Америке любви?
О дорогой отец, старый седобородый одинокий учитель
мужества, какая была у тебя Америка, когда Харон
перевез тебя на дымящийся берег и ты стоял
и смотрел, как теряется лодка в черных струях Леты?

Я бродил по берегу грязной консервной свалки, и уселся
в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,
и глядел на закат над коробками вверх по горам,
и плакал.
Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой
балке, друг, и мы, серые и печальные, одинаково
размышляли о собственных душах в окружении
узловатых железных корней машин.
Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце
садилось на последние пики над Фриско, в этих
водах ни рыбы, в горах — ни отшельника, только мы,
красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки,
сидели, усталые, со своими мыслями.
— Посмотри на Подсолнух, — сказал мне Джек, — на фоне
заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как
человек, возвышаясь из кучи старинных опилок —
— я приподнялся, зачарованный — это был мой первый
подсолнух, память о Блейке — мои прозрения —
Гарлем
и Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг сандвичей
Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные
стертые шины, забытые, без рисунка, стихи
на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все
стальные, но не нержавеющие, — и лишь эта липкая
грязь и бритвенно острые артифакты [145] Артифакт — созданное руками человека (в отличие от созданного природой). отходят
в прошлое —
серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,
унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог
и дым допотопных локомотивов —
Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми
и щербатыми, как изуродованная корона, большое
лицо, кое-где повыпали семечки, скоро он станет
беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут
в его волосах, как засохшая паутина,
листья торчат из стебля, как руки, жесты из корпя
в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая
муха в ухе,
несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как
тогда я любил тебя!
Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти
и человеческих паровозов,
вся пелена пыли на грязной коже железной дороги, этот
смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая
сажей рука или фаллос или протуберанец
искусственной — хуже, чем грязь, — промышленной —
современной — всей этой цивилизации, запятнавшей
твою сумасшедшую золотую корону, —
и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые
глаза и концы, и увядшие корни внизу, в домашней
куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура
машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые
консервные банки со ржавыми языками набок, — что
еще мне сказать? — импотентский остаток сигары,
влагалища тачек, молочные груди автомобиля,
потертая задница кресла и сфинктер динамо — все
это
спрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней —
и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья
в твоих очертаньях!
О совершенная красота подсолнуха! Совершенное
счастье бытия подсолнуха! Ласковый глаз природы,
нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся
живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой
ветерок ежемесячного восхода!
Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей
грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги
и свою цветочную душу?
Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты
цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты
бессильный и грязный старый локомотив, призрак
локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего
дикого американского паровоза?
Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был
Подсолнухом!
А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!
И, взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,
как скипетр,
и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для
всех, кто желал бы слушать:
— Мы не грязная наша кожа, мы не наши страшные,
пыльные, безобразные паровозы, все мы душою
прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены
семенами, и наши голые волосатые золотые тела при
закате превращаются в сумасшедшие черные тени
подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно
наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища
паровозов над грязной рекой при свете заката
над Фриско.