Анна Брэдстрит - Поэзия США

Это те самые люди
только еще дальше от дома
на просторных автострадах
бетонного континента
окаймленных вкрадчивой рекламой
иллюстрирующей идиотские иллюзии счастья
На этой картине меньше двуколок
но больше калек
в ярких машинах
у них странные номерные знаки
и моторы
что пожирают Америку

Рискуя впасть в абсурд
или погибнуть
во время представления
над головами
своей аудитории
Поэт словно акробат
взбирается по рифме на канат
собственного изобретения.
И на лучах исходящих из глаз
над морем лиц он
балансируя идет
переставляя закат и восход
ловкость рук
ловкость ног
в своем искусстве он высок
и не может ошибиться
приняв одно
за другое.
Ибо он совершеннейший реалист
и волей-неволей должен видеть
туго натянутую правду
перед каждым шагом или строфой
в своем предполагаемом движении
к новым и новым высотам
где стоит Красота и ждет
серьезная перед порывом
отрицающим смерть.
А он
чарли-чаплинский маленький человек
может поймать или не поймать
ее бессмертное обаяние
распластавшее крылья
в пустынном небе существования.

По рощам где реки бегут
　 среди волнистых холмов
　по лугам нашего детства
　 где сливаются в памяти стога и радуги
хоть «лугами» нам были улицы
　 снова я вижу встают мириады рассветов
　 когда от всего на земле
　 падает тень в вечность
и день сверкая
　 будто ранним утром
　 тенями резкими рисует мне
　 тот рай
где я узнать не мог
не мог себе представить
небритое сейчас
где хриплые грачи
над сучьями сухими поднялись
насмешливо крича
и вопрошая
все сущее

В лавчонке дешевых сластей около Эл
я впервые
влюбился
в нереальное
Пылали карамели в полусвете
сентябрьского быстрого вечера
Кот на прилавке вышагивал важно
среди лакричных палочек
и ореховых трубочек
и резинки жевательной

За окнами слетали листья умирая

Солнце уже унес ветер

Девочка вбежала
Дождь с ее волос бежал
В той тесноте она дышала жадно

За окнами слетали листья
причитая
Так рано! рано!

Мир улитки на блюдце листа?
Чужой мир. Отвергни его.

Уксус в закупоренной бутылке?
Отвергни. Он не настоящий.

Золотое колечко с солнечным бликом?
Ложь. Ложь и горе.

Мороз на листе, белоснежная
Плавильня потрескивает, болтает

Сама с собой на каждой черной
Альпийской вершине.

Замешательство в зеркалах,
Море разбило свое серое

Зеркало —
Это любовь, любовь, мое время года.

Тюльпаны легко раздражаются, здесь же зима.
Посмотри, как все тихо, бело, заснеженно.
Я обучаюсь спокойствию, мирно лежу —
Так свет лежит на стенах, руках, простынях.
Я никто, и безумие мне незнакомо.
Я сдала свое имя и платье сиделкам,
Биографию анестезисту и тело хирургам.

Моя голова сидит между двух подушек,
Как глаз между белых вечно раскрытых век.
Глупый зрачок вбирает в себя все подряд.
Сестры в белых наколках хлопочут, хлопочут,
Как чайки над морем, меня не тревожа,
Что-то вертят в руках, одна как другая,
Все одинаковы, так что нельзя сосчитать.

Мое тело для них — что камешек, и они
Нежно оглаживают его, словно волны.
В блестящих иглах они приносят мне сон.
Я потеряла себя, и меня тяготят —
Кожаный туалетный прибор, похожий на саквояж,
Муж и ребенок, глядящие с фотографии;
Их улыбки цепляют меня, как крючки.

Вещи, набравшиеся за мои тридцать лет,
Упрямо приходят по моему адресу.
А от меня отслоили милые ассоциации.
Испуганная, на каталке с зеленым пластиком,
Я смотрела, как мой сервиз, одежда и книги
Исчезали из виду. Вода захлестнула меня.
Теперь я монахиня, чистая, как дитя.

Я не просила цветов, мне хочется одного —
Без мыслей лежать, запрокинув руки.
Так привольно, вам не понять, как привольно.
Покой мой так безграничен, что трудно вынести, —
Легкость, табличка с именем, безделушки,
К такому покою приходят покойники, навсегда
Принимая его губами, словно причастие.

От чрезмерного пыла тюльпанов рябит в глазах.
Я услыхала и сквозь оберточную бумагу
Их дыханье, настойчивое, как у младенца.
Их краснота громко тревожит мне рану.
Сами вот-вот уплывут, а меня они топят —
Я цепенею от их нежданных призывов и яркости.
Десять свинцовых грузил вокруг моей шеи.

За мной не бывало слежки. Теперь же тюльпаны
Не сводят глаз с меня и с окна за спиной,
Где ежедневно свет нарастает и тает.
И я, невесомая, словно бумажный призрак,
Никну меж взглядами солнца и красных цветов.
Я безлика, мне хочется провалиться сквозь землю.
Пылающие тюльпаны съедают мой кислород.

До их появленья дышалось достаточно просто —
Вдох и выдох, один за другим, без задержки,
И вдруг тюльпаны, как грохот, заполнили все.
Дыханье мое налетает на них, завихряясь,
Как воды реки на заржавленную машину.
Они привлекают внимание и отнимают силы,
Скопившиеся на счастливом безвольном раздолье.

Стены, кажется, тоже приходят в волнение.
Тюльпаны достойны клетки, как дикие звери,
Они раскрываются, словно львиные пасти;
И сердце в груди раскрывается и сжимается,
Тоже сосуд, полный красных цветов.
Вода в стакане на вкус соленая, теплая,
Она из морей, далеких, как выздоровление.

Кто-то зачем-то стреляет в городе —
Бух! бух! на воскресной улице.
Кровь, может, льется из ревности,
Ревность рождает черные розы.
В кого там стреляют?

Слушай, Наполеон, это на тебя, обнажив
Ножи, идет Ватерлоо, Ватерлоо, примеряя
Горб Эльбы на твоей жирной спине.
Это снег, сверкая тысячей лезвий,
Говорит тебе: Тс!

Тс! Ты играешь шахматными
Фигурками из слоновой кости.
Это грязь вопиет, по которой
Шагают французские сапоги.
Русские бело-золотые купола плавятся

В горниле твоей алчности. Облака, облака.
Это пчелиный рой
Гнездится высоко на черной сосне.
Его надо сбить пулями. Бух! бух!
Он наивно верит, что выстрелы — гром.