Анна Брэдстрит - Поэзия США

Порой, когда глаза мои краснеют,
я забираюсь на крышу небоскреба Эр-Си-Эй
и смотрю на мой мир, Манхаттан —
мои дома́, улицы-очевидцы моих похождений,
мансарды, диваны, квартиры без горячей воды
— там, на Пятой авеню, ее я тоже имею в виду,
с муравьями автомобилей, желтыми такси,
пешеходами, величиной с шерстинку, —
панорама мостов, восход над механикой Бруклина,
закат над Нью-Джерси, где я родился,
и Патерсоном, где я играл с муравьями, —
мои недавние любвишки на 15-й улице,
мои любови на Нижнем Ист-Сайде,
мои некогда громкие похождения на Бронксе,
вдали —
тропинки пересекаются на невидимых улицах,
моя жизнь подытоживается, мои отлучки
и восторги в Гарлеме —
— солнце светит на все, чем я завладел
одним взглядом отсюда до горизонта,
до последней моей бесконечности —
там, где вода океана.

Грустный,
вхожу я в лифт,
и спускаюсь в раздумии,
и бреду тротуаром, вглядываясь во все людские
машинные стекла и лица,
ищу того, кто может любить,
и останавливаюсь, ошеломленный,
перед витриной с автомобилями,
стою, уйдя в себя, созерцаю,
а сзади меня
по Пятой авеню движутся автомобили,
ожидая мгновенья, когда…

Пора домой, приготовить ужин, послушать по радио
романтические известия о войне.

…все движение остановится.
Я иду по безвременью, испытывая тоску жизни,
нежность сочится сквозь здания,
мои пальцы ощупывают лицо реальности,
по моему собственному лицу, отраженному
в уличном зеркале, текут слезы — сумерки —
мне не хочется
ни конфет, ни духовного общения
под японскими абажурами —

Смятенный обступившими его картинами,
Человек пробирается по улице
мимо коробок, газет,
галстуков, дивных костюмов —
навстречу желанью.
Мужчины, женщины текут по тротуарам,
тикают красные огоньки, время торопится,
машины торопятся —
и все эти пересекающиеся стриты
и авеню,
гудящие, бесконечные,
ведут сквозь спазмы заторов,
крики и скрежет машин
мучительным путем
за город, к кладбищу,
к тишине
на смертном одре или на горной вершине,
которую я однажды увидел,
которой я не достиг
и не достигну в будущем,
когда исчезнет весь тот Манхаттан, который я только
что видел.

До рассвета еще далеко. Тиканье старых часов,
половина третьего. Под потолком
стрекочут сверчки. Дверь на улицу заперта —
сонные тела, усы, обнаженная плоть,
но никакого желания. Вялые москиты
напоминают о зудящих укусах,
медленно вращается вентилятор,
случайная автомашина с ревом проносится по асфальту,
где-то фыркает бык: во всем тревожное ожидание.
Время остановилось в этих четырех пожелтевших стенах,
пустоту наполняют лишь гудки паровозов
и лай собак, подхваченный в соседнем квартале.
На полке томики Пушкина, Шекспира, Блейка —
непрочитанные. Муза Поэзии,
что толку призывать тебя в безмолвие этих коек,
под глянцевитый овал надтреснутого зеркала! —
Великолепная ночь для тех, кто жаждет исчезнуть —
на каких-нибудь восемь часов — в сумрачном провале сна
и проснуться среди липких ладоней,
с горьким вкусом во рту и тяжестью в груди,
истосковавшейся по сигарете. —
Что делать с этими руками, с большими пальцами ног,
с глазными яблоками в этой полуголодной,
разгоряченной конками Калькутте, в этой Вечности,
у которой от старости давно сгнили все зубы? —
Рильке мог по крайней мере мечтать о любви —
о привычном холодке в груди, дрожащих коленях.
Мечтать об этом? О бездонном звездном небе.
Если мозг тупеет, жизнь отвечает нам
убийственным свинцовым дыханием, но сейчас
гигантские обломки зданий и миров
крушат преграды Слова и навечно погребают меня
под тяжелыми водами священного Ганга.
Бежать отсюда, но как? — только через гибельное
марево Бангкока или Нью-Йорка.
С кожи хватит того, что она кожа, —
разве этого мало? — но от визжащей боли в боку
ей становится тошно от себя самой,
и замысловатый мираж улетучивается,
покончив с этим давно опостылевшим миром. —
Оставь бессмертие и страдания кому-нибудь другому. —
Только бы не застрять в этой дыре на краю вселенной,
вкалывая в руку морфий и убивая плоть.

Мир превосходное место
чтобы родиться в нем
если вы не против чтобы счастье
было безоблачным не всегда
если вы не против чтобы он обернулся адом
иногда
именно когда все прекрасно
ведь даже в раю
не поют
все время

Мир превосходное место
чтобы родиться в нем
если вы не против чтобы люди умирали
все время
или только голодали
какое-то время
ведь это не так ужасно
раз это не вы

О мир превосходное место
чтобы родиться в нем
если вы не очень против
пары пустых голов
над вами
или бомбы в лицо
когда вы
любуетесь небесами
или такого убожества
как наше хваленое общество
что корчится
от своих людей знаменитых
и своих людей забытых
и священников
и прочих охранников
и от всяческих сегрегаций
и расследований конгресса
и от запоров иных
что мы бедные
получаем в наследство

Да мир наилучшее место
для многих вещей
и чтобы смеяться
и чтобы любить
и чтобы грустить
и петь печальные песни и вдохновляться
и прогуливаться
глядя вокруг
и нюхать цветы
и на статуи пялиться
и даже думать
и людей целовать и
делать детей и мужем помыкать
и шляпами махать и
танцевать
и плавать в реках
на пикниках
в разгаре лета
и просто вообще
«жить»
Да
но тогда в самом разгаре
появляется улыбающийся
гробовщик

У Гойи на офортах гениальных род людской
мы видим как бы
в тот момент когда
он был впервые назван
«многострадальным человечеством»
Люди на каждом листе
корчатся в ярости
отчаянья
Стеная
теснятся с младенцами окруженные копьями
под цементным небом
в абстрактном пейзаже среди расколотых бурей
деревьев
падающих статуй перепончатых крыльев клювов
торчащих виселиц
трупов и хищных петухов
и всех возможных воющих чудовищ
рожденных
«трагическим сознаньем»
Они до того реальны
как если бы вправду существовали
И они существуют

Изменился один пейзаж

Все так же тянутся они по дорогам
затравленные легионерами
коварными ветряками и сумасшедшими
кочетами