Вячеслав Ладогин - Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник)

Не забыть мне никак, что я нес тебе мак
И легкий мотив напевал.
Не забуду уже. Вот шутник – лепесток
Покачался и в руку упал.

Капризно ангел злой и озорной
Явился мне – веселому поэту.

…Из пачки «Явы» выбрав сигарету,
Он начал потешаться надо мной:

Он дым в лицо пускал мне (я дрожал!)
Он – бабочками в комнате кружился
И сыпал на пол соль. И – ел с ножа.
Затем геранью цвел. И в рюмки лился,

А я не мог проснуться (не хотел?).
Я тосковал (о нем?) и улыбался,
Покамест он под потолком летел,
Покуда он по шторе забирался,

Я, вскинутый пружиной, сам взлетал (!)
И над кроватью в воздухе крутился.

Меня веселый ангел убеждал,
Что это я во сне ему явился.
Я нервничал и жалобно грубил.
Табачный дым он скатывал в клубочек
И впихивал мне в рот. А я его любил.
А он и знал-то обо мне не очень.

Душа заныла от потери тяжкой:
«Хоть чаю впредь не пей. Хоть сочиняй стихи».
Ксантиппа ахнула о кафель чашку.
Мою любимую. На мелкие куски.

Чу – шепот: «Да не куксись, ты, Сокрашка», —
Откуда-то. И пыли столб: «Апчхи!» —
И в синем воздухе поднялись пузырьки:
…Ко мне влетел – в улыбке вся мордашка —

Пенат: «Бери мой клей. Для чашек, ссор
Хорош он в абсолютно равной мере»,
Обмакиваю кисточку, не веря.

Мазок. И… «Боже мой! Фарфор-то цел стоит!»
Фиалка, как живая. Цел узор
По краю. Жалко – сеточкой покрыт.

Я ждал, зажавши в горсть букет плюс трюфли,
А вы (вот смерч!), у зеркала крутясь,
Все примеряли: платья, броши, туфли
И сотню выражений глаз.

Заждался встречи. По воде пруда
Пишу себе портрет волшебной краской.
Я вас пишу, и ожила вода,
Чему дивясь (аж вытаращил глазки),
Воробушек залетный чиркнул: «Да-а!»

Вот ты идешь… Заглядываешь в пруд,
Увидела свое изображенье.
Дрожит, живет любовью изумруд
Немой воды. Ты смотришь. Ни движенья.

Застывши, ты глядишься в свой портрет
И полагаешь: видишь отраженье.
Ну, красота теперь уж не секрет.
Не зря ты долго с зеркалом сражалась,
Не попусту искусно наряжалась:
«А ну скажи: красавица я, нет?
А ну мне в ноги!» И тебе в угоду
Сигаю в воду. Пузыри вокруг.

Все Ваше платье в пятнах, chere ami.

Вы горько плакали, мне сделалось Вас жаль.
Вкруг Ваших плеч я обернул, как шаль,
Свою любовь, расшитую цветами!

Вы улыбнулись и затрепетали,
Утерли слезы. Горе позабыли.
Вы шаль мою по праздникам носили.

Был жаркий месяц май (прошло сто лет).
Мою любовь Вы превратили в плед,
И грелись в нем у старого камина.

Под пианино нежно, зло, картинно
Шутили Вы о пышности соцветий
На старом Вашем, теплом, верном пледе!..

Однажды, возвратясь издалека,
Я постучал в Ваш дом. Вы отворили.
Мне вспомнилось: я был с букетом лилий.

И что ж, я замер… у половика,
Я понял, что прошло еще сто лет,
Что износили Вы Ваш старый плед!

Пришлось войти, не вытирая ног.
Я выпачкал блестящий Ваш паркет.
Простит мне полотер. Прости Вас Бог.

Афродита, прощай.
Порвались кружева
Облаков на плечах.
Золотая листва…

Глаз густых синева —
Глубина холодна.
Афродита, прощай.
Остаешься одна.

Вслед моей одиноко —
Зеленой звезде
Машут крылья твоих
Львов, белей лебедей,

Всех контральто нежнее
Зовущих людей.

Афродита! Прощай.
Афродита, старей.
Афродита, седей,
Афродита… болей.

Афродита чумы
И печали моей;
Афродита. Прощай.
В черный кубок налей

Поздний крик
Потерявших меня журавлей.
Тридцать грамм:
И, пшла вон, Афродита!

Лодка тела пернатая, – Ласточка! – спляшешь со мной?
В сердце – бьют, как в пробоину, ветры хрусталь ной волной.

Под крылом оставляя дома, и шоссе, и лесок,
Умереть: упоительный случай в рассветный часок,
И, как пьяный скворец, в небеса возратиться домой:
«Айне кляйне», – свистя, – «Нахт Мужик», – в переводе «на мой». [13]

Подражал я и ветру и ангелу, кто б ни летел,
И любил возвращаться как с неба, с чужих берегов.

В аккуратно сколоченных гнездах: их данью считая рабов
И, не в силах вить гнезд, на огромных березах я пел.

Я носил с собой песни: их березовый жаждал орган.
И лишь бабочек Самых Красивых – подруги к ногам
(А не так, как другие) я нес, крыльев им не вредя.

И однажды-раз, мертвые петли крутя,
Я очнулся с петлей на ноге.
Озверевшие дети взялись
За мое воспитание: им Битлов повторял я на бис.

И спиртное подмешивали мне (для смеху) в питье;
И, когда я им спел, – сжали пальцами тело мое.

Что-то смолкло в органе, ах! Ласточка, я не шучу.
Словно пьяный скворец. Без скворечника. В небе молчу.

Увы, если честно, не стерся во мне,
Твой образ, Красава.
А мне бы хотелось. Но образ во мне,
О Яхве, когда он сотрется?

Ты, будто по полю, по небу плясала,
И листья роняла.
Осенние листья, и летние листья,
И клейкие даже весенние.

Ты длинные струи дождиные
Вплетала в хвосты лошадиные,
В их серые жесткие волосы,
В их потные спины. Все грузчики пьяны.

У красной рябины
Лежат, леденея, стаканы.
Зачем чертит молния в небе фигуру?
Все пьяны, Красава.

Не хватит ли бегать фигурке моей
По бурому в каплях полю осеннему?
Не хватит ли голосу тонко кричать:
«Увы мне, увы мне!..»

Мне хочется (прости-прощай!) обратной съемки,
Тех мягких дней, где чувства гибки, а не ломки,
Где всех не тьма зовет, а так себе – альков.
Квант окончания ужасен между слов.