Эмиль Вейцман - Жестокий романс (сборник)

Чем тоньше, изощрённее мой разум,
Тем мягче моя воля.
Мягче пуха
Ей скоро быть, наверное.
Наказан
За что-то я недугом страшным духа.
Похоже, оловянною чумою
Недавнею суровою зимою
Решительность мне ведьмы заразили –
Давно она лишь горстка серой пыли.
Порой мой гнев сверкает ослепительно,
Но эту пыль во тьме душевной смуты
Своим огнём опять спаять в решительность
Способен он всего лишь на минуты.
В коварный миг, прервавший представленье,
Мне с сердца точно струп сорвали свежий.
И тут же боль, и гнев, и жажда мщенья –
Трагический финал стал неизбежен…
И вот с мечом я над братоубийцей.
Молился он, устав от празднеств, оргий;
Разделаться я мог бы с кровопийцей,
Но в ход пустил не сталь, а отговорки…
Мой гнев угас, и снова стал я жалок.
И как назло себя не смог взвинтить я –
Мне мысль одна покоя не давала:
Как людям объяснить кровопролитье.
Ведь дух отцовский в мрачный час полночный
Не вынудишь покинуть пламень адский –
Народу рассказать на ставке очной,
Как был во сне убит властитель датский.
Что б я сказал?…
Узнайте же причину…
Не то…
Датчане, в сцене с отравленьем…
Нет… Может быть, безумия личину
Не стоило снимать и после мщенья?…

И в ту же ночь в покоях материнских
Во мне проснулся вновь свирепый мститель.
С каким я наслажденьем сатанинским
Пронзил того, кто крикнул “Помогите!”.
Я думал, дядя сам за мной фискалил,
Там, за ковром, но вскоре увидал я,
Что не король моей отведал стали,
А жалкая придворная каналья…
Мне скоро фехтовать идти с Лаэртом…
А вдруг узнаю я во время боя,
Что яд во мне, что час мой пробил смертный
И что отравлен дядиной рукой я?…
О гнев желанный мой!
Какой костёр ты
Во мне б разжёг при этой страшной вести,
Спаяв опять в единый слиток твёрдый
То, что сейчас всего лишь пыль.
На месте
Убил бы дядю я, свершая мщенье,
А после наступил конец и мне бы;
И нé к чему пускаться в объясненья
Здесь на земле – я дал бы их лишь Небу…
Такая леденящая подсказка
Мне явлена во сне…
Грядёт развязка…

«Быть знаменитым некрасиво»?…
Пожалуй, ты не прав, Борис!
Людская слава часто лжива,
Быть знаменитым – крупный риск.

Пойти на риск и всем на диво,
Как легендарный принц Парис,
Самоубийственно красиво,
А там пускай вся Троя вдрызг…

Кто приговаривает к славе?
К успеху? К зависти богов?
Кто так безжалостно суров?
Мы знать того, увы, не вправе…

Кого судьба всю жизнь хранит,
Не так уж часто знаменит…

Ваш крик души, Марина, мне понятен –
«Почти что от сумы» кого не ввергнет в раж…
И вот ответ на просьбу Вашу:
– Нате!
Верёвочку, без мыла – ведь война ж…
Бывает, что Ваш стих предательски невнятен,
Но лучше так, чем внятный холуяж.
Но вот Вы в голосе, и Вас, Марина, хватит
Не то что на сто лет – на вечность Божью аж!
Когда в Елабуге свели Вы с жизнью счёты,
Что мог я знать про Вас, в ту пору желторотый,
Навзрыд готовый плакать от обид?…
Сегодня же, о Вас немало зная,
Молю Всевышнего, Марина – не святая,
Простить Вам всё, включая суицид…

Я что-то до конца всё как-то не пойму, –
Ну почему, скажите, почему
В стране, излихораденной морокой,
Столь низок интерес к поэзии высокой?

Ну отчего, скажите, почему
С ней обошлись, как с шавкою Муму?
От чувств высоких очень мало прока?
Зачем парить в наш век и столь высоко?

Зато «виршуют» все кому не лень…
Рифмованная эта дребедень
Имеет общего с поэзией не боле,

Чем пошлый магазинный манекен
Со статуей, которую Роден
Однажды изваял по Божьей воле.

Меня к Тебе приговорили…
Пожизненный, похоже, срок…
Тюремной камеры глазок,
И до свободы, как до Чили…

Меня к Тебе приговорили…
А вот за что – мне невдомёк…
И смотрит рок в дверной глазок
Длиною в государство Чили…

И как надсмотрщик немой,
Склонилось время надо мной,
Неспешно шаг свой отбивая…

Приговорён, препровождён…
Вершит суровый свой закон
Старик-Сатурн, планета злая…

Меня к жене приговорили,
Лет на полста, ужасный срок.
И смотрит вертухай в глазок,
Чтоб от неё не сбёг я в Чили…

Меня к жене приговорили.
Чтоб наказать во мне порок –
Она тюрьма мне, мой острог,
Мой Пиночет, но не из Чили.

Я заключённый с бородой,
Давно опущенный женой;
Шестёрка я, семейный чирей;

Я муж в законе, я козёл,
Я пенис, я вагинобол!
Мочить меня! Мочить в сортире!

Пошёл восьмой десяток…
Видит Бог,
Непросто было мне в моей юдоли,
Но в ней я сделал всё, что только смог,
Что было в силах, и немного боле.

Двадцатый век трагичен был и плох,
Он душегубствовал по злобной высшей воле,
Как будто некий дьявол-скоморох
Сидел в те дни на мировом престоле.

Но был я волкодавом пощажён:
Защитный знак – спасительный тригон –
Как óберег в моей натальной карте…

Защита есть, но близок эпилог…
Один звонок, другой, ещё звонок…
И вот Харон вершит извечный чартер…

Пошёл восьмой десяток…
Видит Бог,
Непросто было мне в моей юдоли,
Но в ней я сделал всё, что только смог,
Что было в силах, и немного боле.

Двадцатый век трагичен был и плох,
Он душегубствовал по злобной высшей воле,
Как будто некий дьявол-скоморох
Сидел в те дни на мировом престоле.

Но злою силой был я пощажён –
Закрытый, защитительный тригон
Как óберег в моей натальной карте;

В рулетке русской не был я сражён,
Но близок день, когда старик-Харон
Сонет-обол возьмёт с меня за чартер…

«Покинутый приют – весь в зарослях плюща.
Тоскливо здесь. Хозяин всё забросил.
Нет никого…
И только каждый год
Печальная сюда приходит осень…»
Энкэй Хоси