Николай Глазков - Избранное

Проходя по знойному Арбату,
Я мечтал всегда по мелочам.
И людей бегущую армаду
Я, не изучая, замечал.

Я не знал, куда они спешили,—
Всяк по-всякому спешил пожить,—
Но проверено, как дважды два четыре:
Мне некуда больше спешить.

Все суета сует и всяческая суета.
Я всех люблю. Желаю всем успеха.
Но не влияет на меня среда.
Я все могу, но только мне не к спеху.

Жила на свете женщина,
Ей было двадцать лет.
Была она уже жена,
А может быть, и нет.

Приехала на «форде»,
Явилась в кабинет,
А муж ее на фронте,
А может быть, и нет.

Разделась и оделась,
Глядит туды-сюды.
Вдруг очень захотелось
Ей прыгнуть с высоты.

Устроен испокону
Веков так белый свет,
Что прыгнула с балкону,
А может быть, и нет.

Так написал банальные
Стихи один поэт,
Должно быть, гениальные,
А может быть, и нет.

По пароходу дождь идет,
На пароходе здорово!
Мне кажется, что пароход
Дождем относит в сторону.

Позатопила рвы вода
И скачет пеной белою.
А вывод тот, что вывода
Я из воды не делаю.

Загружая гулкие года,
Громоздятся факты биографии,
Я иду и думаю тогда
О своей подпольной типографии.

Обвиняют. Не хотят учесть,
Что ничем подпольным не владею.
Говорят они, что слухи есть,
А поэтому вредна идея.

Так, к примеру, пусты небеса,
А идея бога в них зачата.
И Глазков чего-то написал,
Но на ясном небе напечатал.

Это все совсем не пустяки:
Облака из типографской сажи.
— Эх, Глазков, забросил бы стихи
Да шаблонной жизнью ихней зажил.

— Я бы рад, да только не могу,
И к тому ж стихи — моя работа,
А вдобавок на своем веку
Не привык бояться идиотов.

Если б типографию имел я
Пошиба тайного,
побрал чтоб черт его,
На бумаге лучезарней мела
Напечатал очень бы отчетливо:

«Легионы женщин и мужчин,
Жители квартир и общежитий,
У меня ротационных нет машин,
А не верите, так обыщите!»

Все мы, проработавшие Пушкина,
Знающие признаки делимости на три,
Разбиваем лучшую игрушку,
Чтоб посмотреть, что у нее внутри.

Только я нисколько не такой,
На других нисколько не похожий,
Безусловно самый я плохой,
Потому что самый я хороший.

Я не тот, кто дактиль и анапест
За рубли готовит Октябрю.
Я увижу на знаменах надпись
И услышу надпись: ЛЮ-Я-БЛЮ.

ЛЮ-Я-БЛЮ. Моя любовь разбита.
Это слово тоже разрублю,
Потому что дьявольски избито
Словосочетанье: «Я ЛЮБЛЮ».

Так затасканы Амура стрелы
Да публичнодомная кровать.
Это слово очень устарело,
Но Любовям не устаревать.

Пусть любовь сюсюканьем альбомится,
Так любить умеют и кроты.
Скажи мне, кто твоя любовница,
И я скажу тебе, кто ты.

Не сразу смазал карту будня,
Постигнув краски на плакате;
Вся жизнь моя была беспутней,
Чем путешествие по карте.

Но я сумел коробку спичек
Назвать консервами огня,
А вы слова своих привычек
Не променяли на меня.

Умирая
Под ураганным огнем,
Стучится в ворота рая
Энский батальон.

— Мы умерли честно и просто.
Нам в рай возноситься пора.—
Но их не пускает апостол,
Они умоляют Петра:
— Попы говорили всегда нам,
Что если умрем на войне,
То в царствии, господом данном,
Мы будем счастливей вдвойне.

А Петр отвечает: — Вот сводка.
Там сказано в о т как.
Убит лишь один,
Кто убит — проходи.

— Мы все здесь убиты, и двери
Ты райские нам распахни.—
А Петр отвечает: — Не верю!
Я выше солдатской брехни.
Наверно, напились в таверне
И лезете к небесам,
А сводка — она достоверней,
Ее генерал подписал.

Свои грехи преодолей,
Как Эверест турист,
И ты не протоиерей,
А неофутурист.

А в этом счастье и тоска,
Но так и надо так.
И прогремят стихи пускай
Созвучьями атак.

А фронда — это ерунда.
Да сгинет пусть она.
Иди туда, ведет куда
Тебя твоя страна.

А бога нет, и черта нет,
И жизнь одна дана,
Но если смерть придет, поэт,
То смерть, как жизнь, одна.

Он стал хвалить Шекспира и Толстого,
Как песнопевцев самого простого,
Самого в литературе дельного,
Что не забудется в теченье лет.

— В жизни, — он говорил, — лишь одни
понедельники,
А воскресений почти что нет.

Никого не надо эпатировать,
Пишите так, как будто для себя,
И не важно, будут аплодировать
Или от негодованья завопят.

Впрочем, лучше вовсе не писать,
А заниматься более достойными вещами,
А поэзия — не детский сад —
Посему и не хожу на совещанья.

Как рыбы, золотые купола
Плывут туда, где небо синевее,
Из той страны, которая была,
В такую даль, которая новее.

Они плывут, как рыбы из былого,
А мимо них, виденцев старины,
Проходим мы, поэты-рыболовы
И прочие рабочие страны.

Писатель Андрей Белый
На Черном море бывал,
И очень правильно делал,
Что камешки собирал.

Так, например, Гамлет,
А до него Эдип,
Не собирали камни,
И кто-то из них погиб!

Ко мне отношение Невежд
Зависит от ношения
Мной тех или иных одежд;

Но равнодушен я к болванцам
И пребываю оборванцем.

Все очень просто, хоть и сложно,
Но если слово лишь
нетленно,
То сам себя спрошу: как можно
Писать стихи не ежедневно?
И сам отвечу: жизни жаждой
Слаганье назову.
Но не могу писать день каждый,
Ибо не каждый день живу.

Валялся лапоть на дороге,
Как будто пьяный,
И месяц осветил двурогий
Бугры и ямы.

А лапоть — это символ счастья,
А счастье мимо
Проходит, ибо счастье с честью
Несовместимо.