Леонид Иоффе - Четыре сборника

Мне не хочется думать о Боге
и дивиться на невидаль дней.

Человек вспоминает о боли,
когда боль уже сходит на нет.

И когда унимаются боли
и слегка раздвигается мгла,
человек вспоминает о воле
и какой эта воля была.

А была, как прозрачное лето,
что иголками сосны видны.
И волхонка с подаренной лентой
из литой выбегала волны.

И глядела на мир, озаряясь,
и тихонечко шла по песку,
и холодные капли срывались,
не умея прожить на весу.

Это лето всё дальше и глуше.
Заплывает годов кутерьмой.
Были ленты и глаже и лучше,
а вот не было синей такой.

И нагнется к нему белоснежка,
что кувшинка в огромной реке,
и последняя женщина нежно
поцелуем скользнет по руке.

Она будет совсем молодая.
Та, которой давно уже нет.
Чьи глаза, ровно капельки, тают,
оставляя морщинистый след.

Я болен, милая, я болен.
Мне невозможно жить и знать.
Мне очень трудно злую волю
Другой, не злою, заменять.

Я в черной куртке, с черным сердцем.
С нечеловечьим за стеной.
Есть только газ, чтобы согреться
От этой дрожи костяной.

Есть только редкие минуты
На миг возникших островов,
И пропасть – выходом не в шутку —
Для безоглядных смельчаков.

Хуже нет, чем размеренно.
Так вот изо дня в день.
Ты попробуй-ка, дерево
в ушко узкое вдень.

Оживаешь урывками
и всегда невпопад.
Календарные рытвины.
Снегопад, листопад.

Вот проходит по улице
молодой старичок,—
сетка хлеба из булочной
у него за плечом.

С повтореньем повенчанный,—
моционом бредет.
Не придет никто вечером,
завтра днем не придет.

Ей не хватало лета.
Ей не хватало дня.
И вот она в Толедо
Уходит от меня.

Идет к неясным грозам,
К романтике во сне,
К боям, любви и грезам
В далекой стороне.

Тачанка отпылила.
Коня не подковать.
Но искрой опалило
Испанию опять,

Где строгая Гренада,
Веселая любовь
И девочка Отрада
На улице любой,

Где любят не в халатах,
На белых простынях,
А рядом с автоматом
В оврагах и в степях.

Ей дали невесомо
Выводят вензеля,
Оставив мне весь омут,
Где люди и земля.

А ей земля в новинку.
Во сне глазами пьет
Последнюю травинку
На родине ее.

Допить бы… Но тревожной
Упорной рысью к ней
Доходит гул дорожных
Осёдланных коней.

Допить бы… Но за далью,
Тревожа сон опять,
Испанские идальго
Выходят воевать.

У них простое дело.
У них прямая суть.
Чтоб яро жизнь летела
В распахнутую грудь.

Чтоб розово алела
Закатная гряда,
Чтоб воля песни пела,
Врываясь в города!

Опять она забылась.
Стоит, глотает снег.
И у меня заныло
То сердце, что на всех.

Его совсем немного,
Но хватит на нее.
Ведь там – даже намека
На снег не наметет.

Два поезда – валетом.
Платформа, я – один.
Всё так. Но не в Толедо
С ней поезд уходил.

Но ты же не такая.
Ты в листьях и цвету.
На что тебе «токаи»
За липкую цену?

А ты ведь вправду русая.
По-летнему вольна
Краса твоя тарусская
Венками изо льна.

Идет, как будто светится
Земною чистотой.
Не слюбится, не стерпится,
Останется святой.

Зрачки у ней росинками,
Как утро ото сна.
Сама она красивая,
Красивая сама!

Над нею небо нежится,
Девических ждет ласк.
И озеро Онежское
С нее не сводит глаз.

А дальше за Онегою,
Дремуча и стройна,—
Страна ее заветная,
Заветная страна!

Там демоны лесные
Всю ночь спокойно спят.
Им снятся сны слепые,
Без солнечных зайчат.

Но утро не зажечь им.
Всё отдано заре.
Грядущая из женщин
Проходит по земле.

Небеса февраля над Москвою,
А внизу – облака холодов,
И весь город обложен зимою,—
И фасады, и крыши домов.

А девчонка всё ходит по городу
Под сезонный его тарарам,
И качается улица Горького
По обеим ее сторонам.

И к щеке, что по-девичьи впалая,
Прямо с неба доверчиво льнет
Одинокая бусинка талая,
Превращаясь в растаявший лед.

А сама она смотрит по-детски.
Ничего не видала еще.
Под усмешку загадочно-светских,
Белизною напудренных щек.

Но потом будут месяцы летние,
Каплей ярких и солнечных снов.
И девчонку, от нежности бледную,
Зашатает от ласковых слов.

И пойдет, позабыв про обычное,
По нетвердой ступая земле,
И трава, ко другим безразличная,
Колыхнется невольно за ней.

А пока нет ни солнца, ни сумрака.
Ожиданно и тихо у ней.
И торопится буднями сутолока
По асфальту, на гвоздиках дней.

Деревянная платформа.
Город Павловский Посад.
Две косички в школьной форме
Провожали поезда.

Взгляд был низок, как порезан,
А сама цеплялась вслед
Человечкам, что по рельсам
Уносились ото всех.

Я опять ее увидел
Через годик, по весне.
И какой-то русый витязь
Шел небрежно рядом с ней.

По-привычному ходил он
Рядом с девочкой простой.
И она ему платила
Леденящей красотой.

Смотрит медленно, пристойно.
А вот все – ее рабы.
И глаза ее престольно,
Восхитительно правы.

И походка не как прежде.
И спокойна, и нова.
И заходится в надежде
На знакомство голова.

Что с ней дальше? Я не знаю.
А зачем мне это знать.
Цокай, туфелька резная,
Об асфальтовую стать.

Светлокосенький диченок
Носит графское манто.

Точно в зеркале, в девчонке,
С кем ходила этот год.

Глядит ничье окошко
в Измир и в Анкару.

Я человечью кожу
меняю на кору.