Леонид Иоффе - Четыре сборника

На себя облава.
Пересуд.
Может, не по праву,
но по адресу.

Не делать ничего.
Ни даже не пытаться.
Избегнуть и остаться
без дома и чинов.

К троллейбусным рогам —
московские кварталы,
маршрутным ритуалом
краплёные дома.

К очкам и очагам
от вынужденных улиц,
где слякотью надулись
машины по бокам.

В столовых и в ДК —
наряженная хвоя.
Обычай новогодний
рождественских декад.

Гашение остатков
нацеженной крови
и…
По отёкшему по скату
все оставшиеся дни.

На ремесленные утра
колб и вил —
проницательные путы
головы.

Привораживает вечность
помни миг.
Днями бы отречься
путными.

Но на многие на лета,
и спустя,
взвился, может быть нелепой,
жизни стяг.

Мне не долго, не долго:
если долго, то как?
Предпоследние толки
под табачный «Дукат».

Снегом сыплется ширма.
Схоронюсь я за ней
от хозяев сих мира,
от резонных людей.

Сегодня – вечеринка.
И гарь, и благодать.
Губам, как от черники,
от пепла пропадать.

За водкой, как за чаем.
С ногами за ногой.
Я их не различаю —
какая за какой.

А утром – в пальцах плесень.
И трезвые правы.
И лента крутит песни
пропащей головы.

Будоражить интересом.
Греть активный интеллект.
А куранты – благовестом
по старинке деревень.

Не раскусишь это время —
плод теорий и обойм;
их лоскутное поверье
над растерянным тобой.

Зимней ряженкой на лицах
отрешенности налёт.

Над застуженной столицей
снег. У стен – лёд.

Игольчатое сито
разгоряченных век.

Нисходит на Россию
примерным цветом снег.

То метелит разором,
то хлопьями идет
по зимним наговорам
заоблачных высот.

Чуть выдохнешь поблеклость
умаявшихся лиц,
чуть нажитую бледность
морозом соскоблишь,
охватит холод стойкий.
В снегу не западать…
На комнатных устоях
пристойные года.

Московское,
лоскутное до смуты —
столь пагубно улавливает взгляд,
как городу присущие причуды
по сумеречным улицам ветвят.

Метет бетонная метла,
сметая домики-соринки,
в них мебель с выгнутыми спинками
на ножках кукольных жила.

И чудятся мне формы окон,
отторгнутые от стекла,
их сводчатость укромная,
и – комната,
ее четыре прежние угла.

Как уместить наследные закаты,
их письмена – надежду и исход,
в надкаменный и наддощатый
устой высот.

А горе-дворики богаты
ботвой невзгод.

Воспаленных не в лад с укладом
вместо пороха метит прах.
Их на плаху сведет расплата
во взаправдашних топорах.

Право-лево коси Косая
изуверчиком по резьбе!

Сокрушают себя и сами
сокрушаются по себе.

Во бреду, во стыду до боли
в чисто поле пластаясь лбом,
убивают сей час, а боле
убиваются по потом.

Медлят зубчики вышней силы.
Кабы вилы поддели жизнь.

Истязают себя и милых,
вместе с милыми запершись.

И-их, наследнички, дух укромный —
ухо, эхо да ох – ухаб.
Развороченные хоромы,
притороченные к стихам.

Рассветы – именно помехи
к приобретению ответов.
Грызи орехи или вехи.
Не сетуй, сетуй.

Цвета небесного наплыва
от облака – в окно, и – мельком:
благоволение заливов
помимо смены понедельников.

Лес осени роняет крохи,
но – тьму тепла.
И женские переполохи:
любовь ушла.

Уметь бы чахнуть-зеленеть
и даже,
на случай, можно не уметь,
ведь кто докажет.

Была бы оловом, что кровом,
мне, вкопанному, высота,
минута без вины и словом
окованная немота.

Претензия немого слога…

Но тема нищая легка.
И грудь надорвана тревогой,
как дутым когтем пустяка.

И нервы, белые кусты,
топорщат колкие побеги,
украсив ими рока реку,
но мертво держат взор на Вегу
поэта певчие посты.

Мой час негадан, и пока
мой пот не превратится в иней,
я все прощаю вам, родные
и милые, издалека.

На далекие приветы —
взмахом солнечной руки.

Сколько песен недопетых,
недожатых, как курки.

Не заметанных на слове
в добрый вязаный стежок,
отпустивших на изломе
человечий посошок.

Из огня, да не в полымя.
Притушили на пути.
А дорога всё калымит —
из последнего плати.

Рассеивались клейким шелестом
на трепетные покрова
декоративные аллеи,
их дерева.

На лица наплывало веянье,
витали дни,
как самокатики весенние,
детей вельветками.

Усыпан сумеречный перстень —
овал, исход —
усыпан верностью вечерней,
увит листвой.

Опахивали клейким веером —
едва наклон —
декоративными аллеями
и теплом.

Что пыльца – моя жизнь полетела
мимо мяты и маяты.
И по маю без цели и дела,
пёх по маю: шалты-болты.

Нагазировано сияние.
Под глазурь отрешенно галдеть
то ли парочкам, то ли ваяниям
разомлевших от мая людей.

Слыть соломинке былинкой,—
пела высь.
Пробудись, моя могилка,
пробудись.

Полнолуние вспомяну.
Память – взгляд.
Палевы поля, поляны,
палева земля.

Под луною – оскуденье.
Мертвый фон.
Полутоны, полутени
тонут в нем.

Слыть соломинкой былинке
велено.
Зацвети, моя могилка,
зелено.

Дённая или дневная —
день, как дзинь.
И святых ее святая
сонь ее, как синь.

Эх, на донышках стечений —
прочерки.
Нет от вещих воплощений
моченьки.

Слыть соломинкой былинке
велено.
Запылись, моя могилка,
пепельно.