Леонид Иоффе - Четыре сборника

Негадана и тонко
надумана и в тон —
тисненая котомка
на житии святом,

и, Боже, – косы, косы —
и босо, тоже в тон,
умахивает посох
по верстыньке пешком:

от мрамора как праха —
к блаженным сторонам!
Последняя рубаха —
последнюю отдам.

И небо – тихо, тихо —
ну, синевы затон,
и детские мотивы
над дедовским прудом.

И ты к земле припавши
и небо возлюбя,
замаливай уставших,
замалчивай себя

молитвы благолепной
утешным голоском.

Да будет лето, лето
и в сердце, и кругом.

Холм украсив —
изваяньем —
сумеречно слыть.
Воспаряя,
над полями
палевыми плыть.

Вкопанно,
лелея трепет
елей и аллей:
ветреные повторенья —
ветви вне ветвей.

Сгорбившимся у прибоя,
внемля, будто нем:
удаление морское —
утолением.

О, Пярну…
Летки-енки
курортных берегов.
Мне снятся уроженки
нерусских городков.

Нордическим налётом
готическая бровь.
Спортивные народы,
спортивная любовь.

К сосновому покою!
Где европейский лес —
над оловом прибоя,
под оловом небес —

я, как сегодня, вижу
полоску той земли
и девушку из книжек
к трем сосенкам вдали,

наклеенным картинно
на черно-белый фон
над линией залива
воротцами на нем.

Валун-филон,
убогий горбик даты —
ветшал
от яда паузы, пока
моя душа
освобождала залу
для длительности белой ледника.
Редел,
в окне возникнув, миг
и снегом тихо падал.

Тускнеет глянец на гирляндах разумений,
когда
с поклоном дому Вашему и дню
каллиграфически готовлю изумление
на опереточную тему: не виню.

По еле-снегу, поукрашенному зеленью,
железный шлейф узкоколейки пролегал —
вдоль ярких заморозков, хрупких и осенних,
шел поезд пригородный к той, что далека.

Мои,
за ярусами дачного макета,
надежды плакали, покуда у себя
Вы жили, девушка, нисколько не задеты,
а значит, милая, ни капли не любя.

Как распадаются дымы узкоколейки.
Мороз клубящийся ничуть
не оседает на вагонные скамейки,
в угоду горечи оттаивая в грудь.

Но шпагой солнечной, а выпад – луч и лето,
колол из тамбура, дрожа наискосок
в пылинках памяти, по звуку и по цвету —
иллюзионного пошиба голосок.

Мы – на перроне,
где двери дачных поездов
резиною в полтраура обиты;
ты – в золотых волос короне,
но пусть другой тебя возводит на престол;
прощай, моя славянка, будь забыта.

Живи не далеко себе, не близко,
таким деньком-дымком;
а мне твоя московская прописка
была с круг неба штампиком.

Поедет поезд в Конаково,
и ты махнешь мне из оконца.
Но жаль-то как! Нельзя ли снова
нам повторить наше знакомство.

Я подводил ее к вагону
и расставался неумело,
а из толпы людей вдогонку
ей поклонение летело.

Ты – загляденье, ты – блистанье,
ты – сероглазая лилея.
Носильщик ахнет: золотая,
и поторопит: веселее.

А золотая,
облокотившись из окна,
была как невидаль какая
окаймлена.

Мольбой нарушена,
к утру сулит покой
ночная тишь, как тушь —
на парапете
под аркой рук
белел из темноты
лик ялтинки,
чьи веки нежил ветер
еле-дуновением с воды.
Прихлынь теплынь —
так зябок миг ее на свете.

Приговор шариата объявлен.
Огорчит узколицый семью.
Шахский евнух… та самая капля.
И коран осеняет резню.

А посол прозябает небраво,
Туркменчайского мира творец:
пара слов, пара шуток и – слава
кулуарной поимки сердец.

Фрак неистов. Очки на столетье
упредили ученый глазок.
Корчил автора. Сох от комедий.
И куруры выкачивать мог.

И служебный расшив на мундире
полномочно возвысит его.
Но прожекты касаются в мире
многих, кроме тебя одного.

Может, евнухов души дряхлее,
может, русская крыша течет,—
но шикарный министр шалеет,
из предсмертия выжав полет.

И вазир завершает вояжи.
Шевелит персиянка чадрой:
на мешках подставною поклажей —
Грибоед, награжденный арбой.

Дипломаты,
искусники жеста,
кустари государственных склок!
Интриганов
дворцовое детство
посолиднело в ранге послов.

Задний ум бескорыстно отточен.
Профанация, торг, лабиринт.
Чтобы вдруг договорную строчку,
огорошив, пустить напрямик.

И расклеена суша по мере,
и меняются пункты, скользя,
и, клянусь этикетом, – пустяк
все усобицы всей нашей эры.

Хранит Шотландия в летах
одну губительную гонку,
ведь королева амазонкой
там становилась иногда.

Так суженых пересекла,
что бились ангелы о плечи
и зори пятились навстречу
ночам, обратно в черный зал…

Ах, почему удалена
от нас та чудная эпоха,
где прямо с царственного моха
влетали жены в стремена.

А серенады забредали
на королевские дворы,
чтобы раскладывать костры
у даже высочайших спален.

Узор как именно исход,
где просветление – проблема.

Окольно принимает тема
декоративный оборот.

Уверованно жду запястья.
Какой отчетливой каймой
минуют комнату,
ниспосланы рукой,
и космы холода
и облачные части.

Обособленно проплывут,
колебля вертикальный полог,
предметы, признаки минут,
в них неминуемо потонут.

И сами комнатные длины
редеют до размеров губ…

Солдатики из пластилина
мое запястье стерегут.