Леонид Иоффе - Четыре сборника

А в отместку – всё высокое.
И деревья, и луна.
И край неба, морем сотканный,
пеленает пелена.

На неё нельзя непристально.
И нельзя издалека.
Забелеет море брызгами,
улетая в берега.

А на гальке и непринятым
можно камешки бросать
на изрезанные бритвами
паруса.

Когда родное – не родное.
А чужого не любить.
Помири меня на крови.
Не губи.

По зубам – так перемыслили.
А в глазах такая тля.
У судьбы на коромысле —
два казенных короля.

От недолгого уюта
дверь открытой подержи.
Не заманишь тертых юбок
на косые падежи.

А которые приходят
на короткие места —
только около и вроде,
как перила у моста.

Но очерченно-красивые
за каштановой канвой
нарасскажут мне про зимнее,
налинуют про покой.

Мимо женщины, вспять, и от ветра
в два винта завернуться плащом.
Белый лебедь, кирная таверна
и лиловый орнамент у щек.

Оборот. Кавалькада картинок
у домов, у щитов, у реклам.
Годы бедрами обруч крутили
и, как обруч, спадали к ногам.

Клонит голову набок – и сгинула:
неба нет за нее попросить.
А земля поносила и скинула,
если ей надоело носить.

Повести бы разговоры,
потянуть себя, побыть.

Заморщинятся оборки —
у живого прикупить.

Комковатых два тулупа.
Между ними начерно —
не поняв и не распутав,
не успевши ничего.

Не сбылось и не сбудется.
А всего – ничего.
С нами стерпится, слюбится
и поляжет ничком.

Подходящими парами
завернемся в ночи.
Поучила жизнь-барыня
и еще поучи.

Озаренно бы сбиться
лет так эдак на сто.
В лоб и в руки синица —
век, засевший за стол.

Душа обсосанной тянучкой
по языку катает след,
словами вяжется тягуче,
не прислонённая к земле.

Переполненно и глухо
жмурят дуру фонари.
Подари ей ночь полдуха,
четверть духа подари.

У города слоистый
асфальт доделал цвет.
Шатаются солисты
без прочих эполет.

Бездельничают шатко.
Прохожий, прошипи!
И на три делят шаг их
прохожие шаги.

Две параллели серых —
смыкаться не резон.
Сползало небо сверху
на хлипкий горизонт.

И ветру горя мало —
облетная пора.
Так осень вербовала
деревья по дворам.

Отблестели ладони саблями.
Жизнь под улицы затекла.
По квартирам, шкафами сдавленным,
понаставлены зеркала.

Ты не взрослая и не маленькая.
Руки скрещены у окна.

На диване два круглых валика
напружинились допьяна.

Где ты, милая, моя летняя,
где ты смотришься в образа.

Изрешечены лица клетками,
наведёнными на глаза.

Ни тобою, никем не леченный —
хмель, по жердочкам навитой.
Где-то Волга, а где-то женщина
полотняная над водой.

Я не понимаю, ты какая.
Тронута нечаянным резцом.
Вечер от светильников мигает,
натемно сливаясь над лицом.

Высоко раскинуты запястья
над огнем купейных ночников,
рукавов надломленные части
из окна не смогут ничего.

И глазам в глаза не засветиться.
Всё
в стекло добротное ушло.
И толкнулись сплюснутые лица,
в занавесках пялясь тяжело.

Рвет замшевые ночи
короткое метро.

Жалей меня, сыночек,
хоть каплей на ведро.

Не ставни и не шторы —
два рамочных стекла.
Одной она на что мне
панельная стена.

Подушка много стерпит.
На складки он слепой.
И, если боль о смерти,—
за сына терпит боль.

Под даровое утро
остынувших аллей
жалей меня, хоть хмуро,
хоть изредка жалей.

Чья мать всего не хочет.
А просит-то одно:
жалей меня, сыночек,
я жду тебя давно.

Ватагою бессовестной
на бандочку игра.
От люблинской бессонницы —
по люблинским дворам.

Махнуть бы вострой саблею,
срубить под корешок
лозинку эту самую,
зеленый гребешок.

А ты ходи, выламывай,
как попик, козырек.
Со сплюнутой галантностью
чубатенький зверек.

Красней да не закусывай —
от девочки нельзя.
Подаренные бусики
насмешливо висят.

Два бантика с заколками.
Протягивай – не дам.
Уходит Коля с кодлою
по люблинским дворам.

Мне лежать, как лежится.
Ничего, никого.
Колет тоненьким шильцем
у сердечных боков.

Холодами повисла
застекленная синь.
Рядом зимние мысли.
Пораскинь, пораскинь…

Один, как стон,
один, как перст,
без адресов
и без невест.

Один, как в смерть,
но отвлечен
на всё и всех,
но ни на чём
не остановишься никак…

От дыма в доме облака.

Запальчиво сорваться
на нервные концы.
Неясные абзацы —
наглецы.

За огнивом волненья —
фальцетная зола.
От бывшего горенья,
от нынешнего зла.

Мир внутренне богатым
и внутренне святым —
окутываюсь ватой,
выкуриваясь в дым.

В кромешных нишах наших
закупоренно длить
уцененную продажу
дорогих когда-то лиц.

Искушенные резоны —
пухом в прах.
Мрак на душах, на их сводах —
мрак.

От путно – нудно.

Перерешить.
Нельзя так трудно,
нельзя так жить.

Нельзя так трудно
от ничего.
Нельзя так туго
и ночь, и год.

Смешалась скопом
в затертых днях
калейдоскопная
беготня
всего, что вижу.
Всего, что знаю.

Обрывки книжек
и лиц листаю.
А надо просто.
Вот жить – так жить.
На жизни – поза.
Не изжить.

Почему так ударили?
Ни за что, ни про что
слово подлое дарено —
тошный шок.

Само слово абстрактно
ни бед, ни пут.
Но глаза с отравой
свое берут.

Человечьи губы
ударяют в смысл.
На сердце хрупком —
царапий рыск.