Евгений Сабуров - Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы

Воззри на руку, вытянутую вперед,
ладонью вывороченную вверх,
я мир пою, в котором не поет
ничто, но не дал слова
мне Бог о том, как ходит зверь,
как перхает и каплет злоба.

Упорно заставляя славить мир,
Ты, Боже мой, за что такую кару
избрал безвидному, который вдруг умри
и ничего? За что Ты дал мне голову
и холодно глядишь, как я тут шарю
и жалуюсь, что холодно мне, холодно?

Не получается опять
на самом том же месте,
и вспять торопятся созвездья
на то же место встать.

Кого я заслонил собой,
чьим именем я самозванец
втесался, втерся в общий танец,
сам убежденный, что мол свой?

Не ломит кости календарь,
не прыгает на грудь утеха —
я снова тут, мне не до смеха,
я сдал, и я совсем не царь.

Я самозванец, вор имен,
имен незнаемых, нестрашных,
и верен прелести вчерашней,
и тут же ветром изменен.

Все крика жду и жду: держи,
и страхом измочалю
себя, что нет как нет начала
под оболочкою души.

Но что терзаться и орать,
к чему нам торопить событья?
Москва пуста, Москва забыта,
и звёзды повернули вспять.

Я ехал в поезде, и час
не мир менял и не заветы.
Колеса в ночь мою стучась,
просили продремать до света,

и слово дикое «езда»
не заставляло улыбнуться,
когда встречались поезда,
чтобы, конечно, разминуться,

но купленный покой купе,
но свист приемлемый в три носа,
а – выйти в тамбур – на губе
картон невкусной папиросы

переставляли всё и вся,
меняли нас на нас самих же,
а в выси пустота неслась,
над миром ко всему привыкших.

Потом, как прибыл, невпопад
случайно то не получилось,
чему я был тогда бы рад,
и я узнал с какою силой

вдруг можно захотеть не пить,
не есть, не спать, не жить от злобы
на то, что мир еще стоит
в грязи на дряни и холопах.

О, Боже, я не понимаю, Ты
меня оставил понемногу.
Как может человек найти
туда, туда, где Ты дорогу?

Как может человек один,
или расспрашивая близких,
понять, что он Тебе как сын
и доверять Тебе без риска

услышать хохот за спиной,
увидеть на окне решетки,
когда над миром образ Твой
провертится легко и ходко.

Только не зная, кто Ты есть,
я поклонюсь Тебе, не зная,
и если мне укажут: здесь,
я место обойду по краю.

И самозванный, и глухой,
не утверждая, не теряя
и повторяя: Боже мой,
я место обойду по краю

и буду, ужасу учась,
смотреть открытыми глазами
на несмущающую связь
между Тобою и слезами.

Не делай глупостей, мой зверь,
не позвони, не обнаружься,
а, напружинившись, обрушься
на эту запертую дверь.

Нет недозволенного нам,
кроме того, сего и в третьих
претит нам, как легко заметить,
что всё открыто небесам.

Мы повторяем: поделом,
когда отчаянный ребенок
с неровным и глубоким стоном
с размаху бьётся в стену лбом.

Восславим то, чему верны,
и отвернемся недовольно
от тех, кому первопрестольны
другие платья и штаны.

И сменим то, чему верны,
поскольку от него устали,
поскольку сами мы вначале
себе сегодня не видны.

И я не с поезда. Я – нет,
я был рожден в родильном доме,
а прадед вовсе на соломе
явился видимо на свет.

За жизнь свою я не успел связать,
я не успел сказать
того, чего хотел.
Мне тусклый свет всё время бил в глаза,
когда я клял ночные поезда
и залезал в оплаченную клеть,

когда, хватая душу под уздцы,
я заставлял ее бежать по кругу
и вспоминать ненужную подругу,
испытывать летальные концы.

О бремя розы! Как ты далеко.
Я проиграл свое благое время,
прокинул душу и ушел за теми,
кого не знал и не любил кого,

но есть ответ, и он предельно прост.
По крайней мере так считается,
по крайней мере всё вокруг кончается
и вот перед тобою закачается
тот самый пресловутый мост
над водами несчастья и отчаянья,

но столько раз я пепельной водой
нырял в зеленый трюм планеты,
что мне не дать достойного ответа
и горнего не приобщиться света,
не протянуть вспотевшую ладонь.

Как пьяница за угол магазина
зайдя, вышваркивает пробку из фугаса,
и пойло красное сочится по мордасам,
вошедший в долю поджидает половину,

дома прекрасно розовеют над рекою,
над распушенным облаком полоска сини,
так поезд входит в мир из инея
мечтой какою-никакою,

так пустота готовится сменять
классическую форму пирамиды,
фаллическое зданье МИДа
на семицветную орловскую печать,

на женщину, хихикавшую вроде
еще вчера на прелые остроты,
на вдруг открытую на повороте
любовь и ненависть народа,

что было, есть и будет пустотой,
принявшей вдруг устойчивые формы,
чтоб через час из приоткрытой фортки
расплыться в воздухе пластом

и быть – не быть, как до сих пор
тот с опорожненным фугасом
шкубает у молочной кассы
по гривеннику на повтор.

Опять слепая желтизна,
то есть зима, то есть опять
неясно сколько еще ждать.
Когда, когда еще весна.

Когда? Когда еще. Еще
мне предстоит и то, и это.
Так беззаветно безответен,
что самому нехорошо,

а вот чего наворотил
в такой бесцветной пустоте,
что кажется хоть на хвосте,
а есть какой и жар, и пыл.

Затеи разные умрут,
а сердце выскочит на площадь
шатать, калечиться, ворочать
или еще чего-нибудь.

Но это выдумки шутов,
чтоб оправдать свою эпоху,
урвать, когда придется, кроху,
чтоб не остаться без штанов,

чтоб то, чтоб сё, чтобы оно,
житье мое, казалось нужным
и чтобы не было нарушено
бесцветное черным-черно.

О край песиголовцев! Лает
иерарх на поезд, уходящий за границу.
Жрец захлебнулся. Обезумев, Пасифая
неразрешенным плодом разрешится.

О как страшны сухие роды бреда!
Где роза? Где соловушка? Синей
от холода позорная победа
над невесомой, не моей, над ней —

душой. Произошла подмена.
Уже произошла. Еще
на время скрыт тот самый несомненно
допущенный хоть где-нибудь просчет.