Евгений Сабуров - Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы

На мглистом асфальте закружится странник ненастный
волчок и надежда, волчок и надежда и вот
сиреневый дым раскрывает дрожащие пасти
и будет проглочен в туманы сейчас идиот

Ах, он повернет, повернет еще вяло
и вот как бы не было, как бы его уже нет
закутает воздух-воздýх и облак махнет одеялом
земля его гроб и весна ему волчий обед.

Мир движется. Он снялся. На колеса
налипла световая желтизна
не знают отдыха промасленные косы
рельс, не знают сна

Запрели листья под бисквитом снега
и день – зола, да и земля – подзол
уйду в бега. Не остановишь бега.
И это не тягчайшее из зол.

На голове твоей стая птиц
и сама ты как сотня лисиц
и ноги твои, смеясь, летят
разбрызгиваясь на всех путях

твои глаза – я сказал – огромны
белы белки удален зрачок
над очагом горла дрожит язычок
и только руки твои бездомны.

Комками розовыми воздух нашпигован
сглотнешь простор – и кажется, что мышь
мы одиноки. Что ты все молчишь?
Да я кричу – попробуй-ка услышь другого

Забавнейший какой простор
рассеянная в поле перебранка
затеянная кем-то спозаранку
да масляно чирикнувший затвор

Прекрасный город ночью восстает
из выгребных подробностей Москвы
и неустанный вдаль стремится пешеход
и рыкают из подворотен львы

Прекрасный человек вот мир тебе и град
но за горами Рим. туда ль стремятся ноги
иль только жадному движению дороги
ты так безудержно бесчеловечно рад?

Слоистый мир, что сквозь меня прошел,
он и печален и туманен,
но светится в нем каждый камень
и грудь деревьев – желтый ореол

решающее слово – одному
боль не вернуть, она вдали трепещет
на крылья зыбкие нанизывая вещи
ненужные непостижимые уму.

…И я вошел в набитый праздником квартал.
Разносчик нечистот меня окликнул строго:
откуда и туда ли я попал.

Но я безмолвно пересек дорогу,
от пят до головы подвижная мишень
для всех от моего до твоего порога.

Тем временем аляповатый день
по-своему окрасил бок слоновый
дома, и солнечным плевком отерши тень

утреннюю, чищенной подковой
дом засиял, густея у двери
отеками небесной крови.

Плюгавые ершились фонари,
и каждый грузовик старался быстрым ором
хоть с кем да хоть о чем поговорить.

Но, лающим застигнут разговором,
я принужден был ехать по Москве,
то там, то сям изматерившись по заторам.

Когда же, наконец, в какой-то сквер
мной плюнули, то окриком как прежде,
меня ошпарил со спины разносчик скверн.

Кусками отпадать пошла одежда
с меня, и я остался гол,
без женщины, без друга, без надежды.

Однако же, прозрачно и легко
мои глаза на сшелушившиеся брюки
глядели с невесомых облаков,

и так, на юг простерши руки,
я оставался до исхода дня,
латинский крест зажавши как поруку,

что есть еще надежда для меня,
что в воздухе еще белеют нимбы,
что жало вырвано и жалок сатана,

и это Бог нам посылает зимы.

Меня опять окликнули. Я резко
на клекот оглянулся и увидел:
архангел находил на поднебесную.

По ходу своему подмяв обиды,
злость, неудачу, свежими глазами
он изо всех глядел как победитель.

О, Господи, Святая сила с нами.
Людские взгляды розового лона
небесной памяти пошли голубоватыми снегами.

И так я содрогался изумленно,
случайные слова вымямливая немо,
святой любви свидетель незаконный.

И только и могу, что строго внемля,
отметить как восторженно и чинно
архангел находил на землю,

и этому одна, одна причина —
я карту потерял, не может быть двух мнений,
и не найти пути в небесную отчизну.

Мне изо всех углов зловонные измены —
еще минута – взвоют отходную,
врачуя душу кисло-сладким пеньем.

Еще минута я тебя миную,
то розовый, то голубой архангел.
Ты мимо, я назад – еще минута.

Так сетовал я, сам собой оплакан,
когда смеющийся еврей-священник
на полтоски меня одернул нагло.

Он выговорил чин, жуя служебник,
облил меня и сунул крест латинский,
сказав: «Вы спасены святым крещеньем».

Я вышел в край, где ангелы крутились
и тот священник с животом огромным
невыносимым пламенем лучился.

И Бог приветствовал меня спокойным громом.

На темный воздух, прокипевший снегом,
я, пополам сломавшись, налетел,
заворожен неосторожным бегом,

когда в меня сквозь нищую фланель
просунулся, нашаривая ребра,
нежданный лекарь – мокрая метель,

а снизу вверх заведомо недобрый,
сворачиваясь, бил под облака
тот, кем я был навеки попран:

не ветер – мука и тоска.
Вся наша жизнь лишь обученье смерти,
которая как Дух Святой легка.

И Он глядел, как я ломился в двери,
безумием органным полоща
кипящий воздух через тысячу отверстий.

«Венчается на царство, – Он кричал, – по швам
с натуги лопнувшее тело,
твоя душа венчается, треща».

И я сморкался, мокрою метелью
под вздох, осоловевший, бит навзрыд,
пока душа моя не отлетела,

пока душой, как облаком, покрыт,
двойною тайной связанный заранее
не оказался там, где жгли костры,

заботясь об усталом караване,
не в первый раз перегонявшие овец,
глядевшие на небо в ожиданьи,

и те, державшие угольник и отвес,
совсем другие, но на те же звезды
глядевшие из глубины сердец.

И я учился жить единственною просьбой,
стоящей горла поперек,
чтоб этот мир и этот мокрый воздух

сказали, наконец, что с нами Бог.

Не поспеть тебе теперь оттуда и досюда.
Ты попал. Как кур в ощип влип в дорогу.
Расхититель твой смотрит люто
и добро твое роет рогом.