Алла Горбунова - Альпийская форточка

и ты вскрикнешь и выбежишь в поле,
а там строем чинным,
схожие, как близнецы,
ковыляют в шинелях мужчины:
мужья, сыновья и отцы, —

из-под травяной воды: твоей, Лета.

…хаос с гармонией в полуразрушенном звуке.
– А и Б сидели на трубе —
как клоуны в цирке, падают бедные звуки
и вповалку лежат на траве.

хаос, хромая, гармонию в вальсе фальшивом
ведёт, и она не узнает себя в себе:
сползя в какофонию, станет танцующим Шивой
в миг торжества, и исчезнет, как А и Б.

звери идут в крестовый поход
ко Гробу Господню во граде Ерусалиме:
ягнёнок рядом со львом, и нету вражды между ними.
звери идут в крестовый поход:
медведи из леса, гиены песчаной пустыни,
антилопы саванн, крокодилы из Амазонки,
суслики из степи, северные олени, —
со всех поясов земли звериное населенье
идёт в Город великий,
в Храм христианской религии,
рога и копыта ко Гробу Господню свои преклонить
и поведать печали свои и радость о Нём
в простоте и невинности дикой молитвы,
рассказать о детёнышах, о беспощадном круговороте
года и дня и всего в природе,
о жестокой охоте, о хищных зубах сородичей,
о зимних запасах,
о вкусной траве, о манящем запахе мяса,
о беге и беге в лесу и трясущихся ветках,
и дыханье мохнатой подруги,
о весне долгожданной, нарядной,
о слепом невежестве и рождённой надежде,
о Иисусе Сладчайшем, мучеников крепосте,
монахов радосте, пресвитеров сладосте…
молвит епископ-медведь: мы в сибирской тайге
переписали Библию на бересту,
вот она – наша святая, сырая, живая Библия берестяная!
мы учили её вечерами, и друг дружке читали,
и мало чего понимали,
но Твоя весть благая и до нас дошла, Господи.
о многом нам, читая, пришлось подумать:
о страстях Твоих крёстных, о прощенье, об искупленье,
о смысле страданья, о радости Воскресенья,
и пришли мы сюда поклониться Тебе в надежде,
что есть и для нас, животных, место в Книге Животной.

есть долгий миг, когда замирают люди и звери,
как, остановленное Навином, солнце в стекле небоскрёбов.
атомы и молекулы, вирусы и амёбы
словно поставили в карты на «веришь – не веришь».

медленный миг повисает в воздухе прежде,
чем гром прогремит, и этот миг замедленья
пред катастрофой длится тысячелетья,
пока не погаснет чахлый фитиль надежды.

как под водой, замедленные движенья
совершают тела, жаждут любви и крови,
под небом жестоко ясным, последним небом.

как рыбы на дне, обречённые поколенья
успевают родиться и умереть до гнева,
в обещании катастрофы.

выпорхнут и упадут в ломкий наст ненастья
мёртвые птицы дождями над бредом талым.
кто вложит в застывшие пальцы прекрасной Насти
цветочек алый?

как роза Тюдора (алая наполовину),
как румянец бездомных – туберкулёз подвалов,
как столовые вина, бурлацкие спины —
цветочек алый.

за гаражами в небо восходят дымом
полчища птиц, воспламенясь напалмом.
– как моё имя? – спрашивает, – как имя?

– Румпельштильцхен.

Вскричал он: ведьма тебе сказала!

груши и яблоки устилают невесте путь
по кромке светотенéй,
и земля желает дождя, как младенец грудь,
и только дождь желает землю и всё, что на ней.

только дождь способен груши и яблоки пожелать,
сияющие в траве малоросских рощ,
и невеста ложится на белые паданцы спать,
и невесту желает дождь.

может ли бог, как супруг, тебя пожелать,
как молочай, калину и урожай полей,
и в лице той, что на яблоках в белом платье,
дождём золотым объять землю и всё, что на ней.

Возгорается к службе люстра в лепном убранстве,
в подсвечниках медных пчелиные свечи тают,
и в царских вратах появляется и читает
молитву священник в рясе, усыпанной мелкой розой.
И с огонька свечи, обжигая, слёзы
стекают в литую вазу.

Пенье незримо струится, как дым кадильный,
и храм сияет, как снег, золотым Царьградом,
что восставляет в свете Господь всесильный,
и голубицы в купол летят отрадой.

…Снег идёт в храме, как сон Андрея Рублёва,
в багровых руинах, где нет ни люстры, ни врат.
Первый снег в октябре, чистый, как Божье слово.
Боковые проёмы выходят в осенний сад.

На остатках крыши растут берёзки, осины,
под иконами яблоки помнят про яблочный спас,
и Богоматерь с календаря – вся синяя —
осеняет воздушный домашний иконостас.

У алтаря – многоглазые грозди люпина,
вместо пола – песок и ковры из сплетённой хвои,
жестяное ведро с огорода
с цветами и красной калиной.
На иконе – простым мужиком
Николай Чудотворец.

Люди из деревень в приусадебной сладкой грушовке
приходят сюда и всё украшают сами,
а над ними дрожат ветви осени, запорошённые
снегом, идущим в храме.