Алла Горбунова - Альпийская форточка

Ты выпадаешь, как игра —
броски мелькающие в кости.
И рану не зашьёт игла,
и бездна собирает в горсти
планеты, звёзды и людей,
и всех зверей, и все растенья, —
всё в крови Божьей и ничьей,
во сретенье и средостенье.

В окно чердачное внимательно смотри,
как черепица раздувает жабры,
карабкайся до Солнцевой сестры —
её чертогов в форме дирижабля.

Вся скверна скверов и сверканье куполов —
как лупой подожжённая солома,
Сенная площадь, тысячеголов
луг асфодельный и асфальтовый – Коломна.

На ворвань двориков внимательно смотри,
как в стареньких котельных и на крышах —
котлы и трубы Солнцевой сестры —
её чертогов бастион Нарышкин.

И асфоделей позабытые кресты
не обойдёт твой взгляд, как тот паломник.
Я у чердачного окна стою, а ты —
передо мной в окне, в огне, Коломна.

пусть тост поднимая во славу лесов
кентавр потрясает копьём
вино из поганок под уханье сов
мы в белых стаканчиках пьём.

пусть царственно жаба сидит на пеньке
в уборе змеи, чей раздут капюшон
пусть скажет она: бре-ке-ке, бре-ке-ке…
на закусь у нас корнишон.

ещё до Колумба в великих лесах
я перья вороньи носил в волосах
когда я узнал вожделенье и страх
оленем бежал и койотом скакал

и был я стрелой над великой водой
и пустошью дикой, где пел козодой
и всех континентов я слышал прибой
о воду массивами скал.

пусть солнце – гнилуха, а звёзды – труха,
пьют горький напиточек наш
Махно и Пихто, да Ивась и Михась
да леший – весёлый алкаш.

протянет Ивась Михасю беломор
протянет Михась Ивасю мухомор
набив трухой трубки, целуются в губки
на камне среди сикамор.

в менад и кентавров блаженном кругу
я был пожеланием смерти врагу
влюблённостью нимфы на лунном лугу
сиреной я пел и сатиром плясал

был цаплей и жабой, ущербом Луны
в пещеры циклопы несли валуны
я слышал вступленье вселенской весны
во все мировые леса.

пусть ржавая плесень цветёт в котелке
как жаба в ночи пропоёт бре-ке-ке
Махно чтоб не сгинул, Пихто не погиб
вкушая чудовищный гриб.

Говорящие мишки пьют мёд в терему.
Киски лесные – шубки в росе.
Кто, кто живёт в терему?
Все, отвечает, все.

Устал и на скрипке пиликать,
только мяучит, доколе
смотреть, как люди предают друг друга:
смотришь, не смотришь,
вот они —
братья-работорговцы, Иуда,
и ты, говорят, сдохнешь,
когда ты сдохнешь? —
так любящие спрашивают любимых,
как Иисуса в Иерусалиме,
как младенца – мать-наркоманка,
как благодетеля выкормленный найдёныш.
Любимые сдохнут, подождите ещё немного.

Смотрят большими глазами в глазах любимых
под дулом пистолета, под кулаком для удара,
на иконах в слепительных нимбах
гласящие: laudare,
сошедшие с детских книжек,
живущие под обложкой
говорящие мишки,
разумные кошки.

младенцы плывут по морю
в пухе лебяжьем;
игрушки им дарит пена:
цветные вертушки.
наливное яблоко в чаше
показывает холмы и далёкие пашни.
все безымянны, агукают,
отрешённо и просто глядят:
вот крестьянин по пашне идёт —
это дед,
вот – подёнщица-мать
полощет бельё на реке.
каждый знает: я буду врачом/пожарным/инженером/учёным
и лекарство найду от смертельной болезни,
человека спасу из огня.
вот-вот за мною аист прилетит
в капусту завернёт, в саду положит,
и угадай, как назовут меня.

альпийский рояль: нам так весело с ним!
перебирает незримо клавиши горный дух.
западают педали, заглушая, продляя звук.
бьёт молоточков встревоженный механизм.
слушайте, серны, олени и куропатки,
знайте: альпийский рояль не имеет веса,
и там, где лопатки —
он крылат, осыпает его виноград, эдельвейсы,
альпийские маки, земляника, ятрышник, травы.
галка на клавиши села – исполнить вальсок.
на педали внизу нажимает сурок:
на правую,
чтобы звук удержать, и на левую,
чтобы примолк.
музыки шаткая-валкая эта походка:
припадает танцовщица-серна копыткой одной.
расщеплённая клавиатура – нажал посерёдке
сурок, да рояль наш альпийский расстроен давно.

междуцарствие,
миг неведомый, близкий сон,
со дна воздымаемый блик, отражённый в даль,
в шелест подземных ключей, негасимый звон,
павший с небес хрусталь.
…мягко скользит руно,
преображаясь, тая в моих руках…
буду я беден, как мышь, под покровом дня;
ночью, когда темно, буду бедней себя:
свет проницает тьму, тьма поядает свет.
буду богат, как Бог, на короткий час,
всем, что умножит мир, что наполнит нас
нашей душой, созданной на краю,
между тем, что есть, и тем, чего вовсе нет,
наполняющей музыку ангельскую в раю
вдохновеньем, неуловимым, как свет,
наполняющей вещи радугой всех цветов,
напояющей ароматом живым жасмин,
дарящей смысл лепетанию лепестков,
и горечь приходит в дым, словно пряность в тмин,
уют поселяется в доме и смех в устах,
красота входит в очи и воля в движенье рук,
и сердце болит и любит, покуда вдруг
не возродится прежняя нищета,

словно восходит смерть – абсолютный день,
словно восходит смерть – абсолютная ночь.

в тишине налету-навесу осенённая глубь,
мурашки травы, аккордеон во сне,
дребезжанье и рябь, пробежавшая по стеклу,
словно в ветре свистит вальдшнеп.

дуговая растяжка, чубушник цветёт как рай,
свет террасы выходит из мглы,
чтобы вступить в гром и вороний грай,
в дальний скрежет лесной пилы,

в стук возвращенья в дверь и в надрывный плач
егерской дочки, что с милым сбежала прочь,
но никто не откроет дверь, и отец-палач
скорее задушит, чем снова примет дочь.

в разрушенной вспышке высветились, дробясь,
два огненных мира в двойных зеркалах из воды.
уплывает под пальцами полузабытая вязь
сна во сне, что запутал следы.

в ночи курорт забытый и пустой
санаторских заброшенных лоджий
белой розой сквозь мрак
разъездной луна-парк,
призрачный, ложный.
балкончик над морем, не тай!
чуть постой
в конце лунной дорожки
до дрожи.

кипарисовая аллея,
магнолиевая аллея,
олеандровая аллея,
акация белая в листьях тёмно-зелёных.
за пустыми лежаками белеет
луна-парк, раскинувшийся на морской глади,
санаторий, раскинувшийся на него глядя,
балкончик над морем среди пустоты небесной
и на нём ребёнок, смотрящий на аттракционы,
маленький белый старинный балкончик над бездной,
и на нём ребёнок, смотрящий на дельтапланы,
летящие между звёзд и в дальние страны,
наперегонки с метеорами влетающие в гало
умноженной на себя Луны,
и крыло Рогалло
залетает к нему во сны.