Наташа Денисова - Утром через десять веков

и в форточки дует
холодный ветер.
и в форточках думают:
это к смерти.

идёт человек,
башмаки теряет,
идёт человек,
октября нет.

и осень силится застрелиться,
как бедная и больная птица,
с геракловой силой
к земле клонится
каждым, каждым листом.

идёт человек и не думает
ни о ком.

и в форточки хлещет холодный ливень,
и осень кашляет и сопливит.
и в форточках думают: терпеливей
ждать снега и ждать зимы.

идёт человек из квадратной тюрьмы,
квадратной сырой городской тюрьмы,
и попадает в крохотные шторма,
сомнамбулой ходит, ходит.
октябрь мрёт,
часовой на взводе:
– дайте мне, дайте пороху.
смерти мне дайте, грешнику.
осень не будет вечною:
я её выкраду, украду.

идёт человек, спотыкается на ходу.
кажется: холодно, как в аду.

– осень проходит и я пройду.

это как увидеть своё стихотворение
в большом сердце какого-нибудь человека.
бродить за ним, спрашивать:
– сколько тебе осталось, сколько?
без тебя для меня ведь не жизнь, вечность.

это как проснуться утром у подоконника,
рядом с блокнотами, телефонами,
посмотреть на дрожащие фонари,
у которых все ночи бессонные,
и никогда не смыкать глаз.

это тайком любоваться,
а потом говорить:
– сударь, мне больно смотреть на вас.
кажется, в моем правом лёгком
сотни волшебников прочитали блока,
и бегают в поисках своей незнакомки.

я сейчас задохнусь.

это как ни одной строки не заучивать наизусть,
всегда говорить спонтанно,
смотреть нахальным уличным мальчуганом.

это бояться увидеть темноту дна
глаз,
у которых отсутствует дно.
у которых совершенно другой цвет.
бродить вокруг озера и не опускать ног,
чтобы вода не до щиколоток, не до колен.

это стать режиссёром чужих снов,
снимать каждый кадр как рифеншталь,
новое слово писать,
чтоб один человек читал;
а для других всё равно непроизносимые языки.

это уличную ворону называть не иначе,
как иезекиль,
будто она из неузнанной в детстве книги.
это предлагать жизнь, или её отсутствие,
ждать, когда сделают выбор,
и растворяться в толпе – ничего не было,
пренебрегать похоронами, свадьбами.
это как отпущенные преступники —
быть в сотню раз свободнее.
смотреть сверху вниз, чтобы все называли гордою,
и не знали, что страшно поднять глаза.

это небо раскрашивать бирюзой,
оттого, что всё оно – дыхание одного.

бежать за трамваем, когда полночь,
и он в депо —
забывать всё, что было сегодня днём:
кто глядел в его стёкла, входил в вагон.

это как лежать на земле

и чувствовать: опадает снег.
засыпает плечи, касается тонких губ.
и дрожать от холода: даже снег груб,
и целует совсем иначе.

это самым непроизносимым на свете вечером
ходить по длинным пустынным улицам,
гадать: вертится, или не вертится
планета в сотне световых лет.
вспоминать, как у дома в детстве рос
ярко-красный глёд,
как он был красив,
сочетался с платьем.

и сейчас, как в детстве,
все чувства твои бесплатны,
все дороги твои длинны.

это оставлять маленькие вокзалы
тихой немой страны,
убегать на край света, за млечный путь,
оттого, что сердце – трус, воробей,
не должно петь.
но поёт, громче всех поёт.

а весна наступает медленно,
как будто кто расставляет мебель здесь,
как будто кто выключает лампочки,
и смотрит, как свет выскочит
из стекла.

и воздух так кислородом вымягчен,
что, кажется, танечка и не теряла мячи,
и кто-то громко внутри кричит
о том, что окно – электрический щит,
отдаляющий тебя от

весны.

но её дыханием рот в рот
механизмы приведены
в действие.
и просыпается земля в детство
своё,
как спящая много лет горлица,
и с небом дождём целуется
до самого до утра.

и лица касаются, как рукой, ветра,
оставляя навечно шрам…

весна.

потому что сколько бы ни прошло времени,
мы не будем никогда сломанными,
мы не будем никогда брошенными,
это только игра в слова.

построить город, разрушить город,
и целовать
осколки.

как в детстве салки,
как в детстве прятки…
это только игра, игра.

от миллионов трагедий медленно умирать,
преувеличивать значение пустоты,
и нового знакомого объявлять святым,
и находить в нем столько красоты,
сколько никогда не будет.

люди
с патологическим ощущением
вечной непрекращающейся любви.

мы самые несчастные на свете —
всё, что нам нужно, есть в нас самих.

так кто нам даровал идеальный слух?
пусть он отнимет его, отнимет.

и как я одна ко дну
иду, задержав дыхание…
так плывет самолет,
турбины его стихают,
пилоты его молчат.
оставленный город
глотает туманы,
думает, что он ленинград,
задыхается, захлебывается.

последняя на земле любовь,
последняя на земле смерть.
какие ночи на той стороне глобуса…
все звезды, что светят тебе, украдены.
мы были такими разными,
мы стали такими разными.
и улицами узкими
бредут, как немые узники,
все песни мои о тебе.
смотри, как сентябрь спел:
яблоками на землю дни.
смотри, как устал, поник
мой давний-давний сон.

и как я одна ко дну,
минуя каналы вен…
у меня не осталось ран.
вот видишь, ты был неправ.

марина, что вы наделали, марина?
не исчезают с земли, на которой гунны
певали свои веселые песни,
бежали к чужим женщинам

через сотни вёрст.

в москве так темно и тихо,
а вы в тарусе, грустная, в полный рост
глядитесь в воды седой оки.

к вам однажды придет он
с совершенно глухим
сердцем.

не скажите ему ни слова:
ни старых стихов, ни новых.

произведения – драмы,
произведения для моей и твоей мамы.
чтоб упивались и до слёз радовались.
– надо ведь, надо ведь было вас
именно так воспитывать:
без криков и попыток…