Феликс Чечик - ПМЖ

Исповедуясь перед
тонкой книжкой стихов,
мальчик искренне верит
в отпущенье грехов.
И тяжёлая лира
сквозь забвенье и тьму
от больного кумира
переходит к нему.

Прикинуться, присниться,
гербарием, трухой,
балдея на странице
548-й.

Сухой былинкой мака,
как капелькой огня;
и ни одна собака
не вспомнит про меня.

Собака, нюхая цветы,
как все взыскует красоты.

Не лезет в драку и не воет,
пьяна от маков и левкоев.

Бегонии и львиный зев
рассматривает, обалдев.

Пыльцой, как охрой, перепачкан,
прохладно-мокрый нос собачий.

И лает бабочке вослед
благоухающий букет.

Тучи по небу летали,
взад-вперёд, туда-сюда,
драматических баталий
быстроходные суда.

И палили без разбора
по чужим и по своим,
чтобы выдохнуться скоро
и рассеяться как дым.

Небо светло-голубое.
Бесконечен окоём.
Только птицы после боя
мародёрствуют на нём.

Куда вы, муравьи,
умерьте вашу прыть,
вам никогда, увы,
плевка не переплыть.

Но, как всегда, смельчак
найдётся хоть один:
горит огонь в очах,
бурлит адреналин.

Уже маяк погас
и смолк собачий лай.
Контр-адмиральский брасс
сменяет баттерфляй.

Плевать, что по домам
давно все разошлись.
Пьёт за прекрасных дам
Эгейское Улисс.

Лети! Мой палец Байконур.
Минутная готовность. Скоро
объявят небу перекур
и брызнут слёзы у дублёра.

Пусть ты обыкновенный жук
каких полным-полно в природе.
Мотора пламенного звук
на рык звериный переходит.

– Поехали! Потом твою
растиражируют улыбку.
А я у бездны на краю
стою без права на ошибку.

А на просвет кленовый лист,
как детская ладонь,
дай пять – я тоже фаталист
и светит мне огонь.
Ну, а покуда дождь. Пока —
мест дворник, матерясь,
извёл почти полкоробка,
не уничтожив нас,
закружим в танце вопреки,
а не благодаря,
под аккомпанемент реки
при свете фонаря.

Парк культуры и отдыха. Лето.
Воскресенье. Салют над рекой.
Я почти, что на небе, а где-то
там, внизу муравейник людской.

Как гирлянды развешены звёзды,
хочешь – выключи, если ни лень.
И на «Шипре» настоеный воздух
только портят цветы и сирень.

И от запахов этих пьянея,
я уже не боюсь ничего.
Жизнь прекрасна у папы на шее
лет за двадцать до смерти его.

Мне ветер рот законопатил
и выколол глаза песок.
Но я от ужаса не спятил, —
я просто говорить не мог.

Лечу, не думая о стропах
и не завидуя живым.
Я сам хотел – я не прохлопал
воспользоваться запасным.

Лечу, раскинув крылья-руки,
как небо бледно-голубой.
И не нарадуюсь разлуке
с самим собой, с самим собой.

Что нам Рим если Рига под боком.
Поспешим – начинается рано
старый спор человечества с Богом
при посредничестве Иоганна.

Жизнь проходит от оха до аха.
Бах умолк. Только спор не закончен.
Не смиряет гордыню рубаха,
плаха – лечит, но тоже не очень.

Мой товарищ, до смертного мига
будем жить беспечально и бражно.
Рим сегодня стал ближе, чем Рига
и дешевле, но это неважно.

Важно то, что январскую вьюгу
и разлуку, и радость, и горе,
мы сыграем, как если бы фугу
Е. Лисицина в Домском соборе.

Нас двое – третий лишний.
Недавно ли? Давно?
Пока я спал ты вышел
в январское окно.

Ты вышел и обратно
не возвратился в дом,
но погостил у брата
и свиделся с отцом.

Покуда вам крутили
забытое кино,
шабашники забили
январское окно.

Потом они забили
на всё и стали пить,
и пили, пили, пили,
не в силах прекратить.

А протрезвев, молчали
и пялились в окно;
и по столу стучали
бесшумным домино.

Цвели и пахли розы.
благоухал «Агдам»,
в крещенские морозы
на речке Иордан.

Точно по Соколову
Соколову В. Н.
птица певчая слову
прилетела взамен.

И уселась на ветку
и поёт как в раю.
А художника в клетку
посадила свою.

Скользить на одной, про другую
забыть насовсем, навсегда,
вычерчивая и рисуя
фигуры на ватмане льда.

Чтоб взмыв в небеса в пируэте,
со скоростью сверхзвуковой
откупорить пробку бессмертья
садовой своей головой.

И там вдалеке распрекрасном
«канадки» повесить на гвоздь,
где знак бесконечности красным
тебе начертать удалось.

Я в этой упряжке давно,
где все норовят в коренные,
и только не многим дано
увидеть пределы иные.

Не мчаться барьеров поверх,
а скромно держаться в сторонке,
обставив на финише всех,
своим неучастием в гонке.

Потеряться и плакать навзрыд,
невпопад отвечать на вопросы,
ощущая бессилье и стыд,
за свои несуразные слёзы.

Чтобы где-то минут через пять
отыскаться, ну прямо, как в сказке,
и теперь ещё пуще рыдать,
но уже от счастливой развязки.

Папа молод. И мать молода.
Ровно год до рождения брата.
И мы едем, незнамо, когда, —
знамо, что навсегда, без возврата.

Лист сорвался, но кружит, как будто
не мечтал отдохнуть.
У бедняги в запасе минута
или больше чуть-чуть.

В крайнем случае, три, если очень
подфартит, повезёт,
продлевая конвульсии, осень
свежий ветер нашлёт.

А по мне – совершенно напрасно
он боится конца.
И ужасное будет прекрасно.
Как ты думаешь, а?

Лыжня теряется вдали —
за горизонтом, там,
где нет желанья у земли
перечить небесам,