Феликс Чечик - ПМЖ

где сам Всевышний не поймёт,
кто мёртвый, кто живой.
И лыжник походя кивнёт
пилоту головой.

Непредсказуемы вначале,
амбициозны как помреж,
летали ласточки, летали
и залатали в небе брешь.

Дождь прекратился. Только нитки
ещё торчали кое-где,
а солнца золотые слитки
уже растворены в воде.

И стало ясно, стало ясно,
как водится, чуть погодя,
что жизнь по-своему прекрасна
на побегушках у дождя.

Не будем всё-таки о грустном,
а будем, глядя на огонь,
пить чай, не торопясь, вприкуску, —
глаза в глаза, ладонь в ладонь.

Из алюминиевых кружек
вылавливать чаинки и
печалится, не обнаружив,
в сердцах ни капельки любви.

А только странное желанье:
друг в друге раствориться, как
кусочек сахара в стакане
и самолётик в облаках.

Я сяду на троллейбус «Бэшку»,
и по Садовому кольцу
с чужим народом вперемешку
поеду к своему концу.

На полусогнутых, на слабых,
в последний путь, не в первый раз
подпрыгивая на ухабах
и в душной тесноте трясясь.

Свою отпраздновав победу
не чокаясь, один в толпе,
трамвайной вишенкой уеду
в троллейбусе маршрутом «Б».

Я подарю тебе клетку,
в клетке поёт тишина,
на перекладину-ветку
с краю уселась она.

Чтобы ты слушала трели
и не печалилась зря
от середины апреля
и до конца декабря.

Спи, пограничник вполглаза,
ты во вселенной один,
скоро из сектора Газа
заголосит муэдзин.

Доброе утро, Израиль!
Доброе утро, страна!
Поездом прямо из рая
по расписанию на

небо надежду посеяв,
крестные муки суля.
И машинист Моисеев
в топку подбросил угля.

Мимо Ваганьково на 23-ем
жёлтом трамвае в Израиль уедем.

И краснопресненские тополя
обетованная сменит земля.

А на подошвах другая, конечно,
сколько не чисть – остаётся навечно,

сколько не мой – остаётся навек
грязно-солёный кладбищенский снег.

Юрий Давыдович, лет через восемь
с сыном приедем, прощенье попросим,

сами не зная за что и зачем,
чтобы уехать уже насовсем.

Я выйду из леса. Я стану как вы,
точнее прикинусь таким,
лишь на ночь снимая парик с головы,
с лица опротивевший грим.

На двух, чтобы не отличаться от вас
я буду ходить, семеня,
и только огонь непогашенных глаз
нет-нет, да и выдаст меня.

Заплачет ребёнок в ночной тишине
и мать не поймёт от чего,
бедняжка, она обратится ко мне,
чтоб я успокоил его.

И я колыбельную песню спою,
и он, как убитый уснёт,
обняв по-звериному морду мою
и в тёплый уткнувшись, живот.

Отдохнуть от всего. Но сначала
от себя самого отдохнуть,
чтоб полночная птица клевала
мое сердце, усевшись на грудь.

Птица, птица, мне больно и сладко,
не смотря на скулеж и нытье,
склюй, пожалуйста, все без остатка
бестолковое сердце мое.

Чтобы дул сквозь отверстие это,
сквозь отверстие это в груди
страшный ветер со скоростью света,
жизнь текла, и хлестали дожди.

Что там колышется на ветру?
Облако ли? Тростник?
К мысли, что я непременно умру,
я, как ни странно, привык.

Так себе мысль – пятачок на метро, —
для нумизмата – пустяк.
Но озверевшее сдуру зеро
шепчет: «Мы только в гостях».

И не татарин, но избранный жид,
из миллионов – один,
видишь, как сперматозоид бежит,
думает, что победил.

Но наследит – это наверняка, —
с вечностью накоротке.
Клином гусиным летят облака.
Ветер поёт в тростнике.

Я выйду на Красную площадь
и стану её посреди,
где радостью горло полощет
бескрылая птица в груди.

Я рёбра руками раздвину,
и страха себе не прощу,
но птицу бескрылую выну
и в небо её отпущу.

Лети, уповая на встречный
и яростный ветер в лицо,
а я человек бессердечный,
конечно, отвечу за всё.

За всё, в чём я был или не был,
но всё-таки был виноват,
мне пялиться вечно на небо,
где птицы на север летят.

С высоты, и не птичьего даже,
а полёта простого шмеля,
растворён в подмосковном пейзаже,
как репейник какой-нибудь я.

Зверобой, подорожник, крапива,
хвощ, полынь, василёк, лебеда.
Проплывают по небу лениво
туч недоеные стада.

И, когда унесёт электричка
в непролазные дебри Москвы,
сохранится надолго привычка
быть на голову ниже травы.

Пусть куражится спьяну Тверская;
но от воздуха, как во хмелю
я иду по Ордынке, кивая
пролетающему шмелю.

За душой тишина вместо денег,
денег нет и не будет, дай бог.
Я в 2005-м – репейник,
а на будущий – чертополох.

После ливня – голубое,
не бывает голубей,
и на фоне неба – двое, —
двоеточье голубей.

Туч растрёпанные клочья,
как потёки от чернил.
Третьего для многоточья
не хватает – ливень смыл.

Где я? Об этом едва ли кто знает, —
в первую очередь сам.
Дворником ветер дворы подметает,
прячется по чердакам.

Не серединка и не половинка,
в смысле: ни то и ни сё, —
вместо закладки сухая былинка
в томе «Худ. лита» Басё.

Голубизна переходит
в светло-зелёное – цвет
моря на мысли наводит,
смерти, как видимо, нет.

От удивленья присвистни,
смерти не будет? Да-да!
Впрочем, как не было жизни,
как таковой никогда.

Когда сомневался Мефодий
и не сомневался Кирилл,
язык, растворённый в природе
на птичьем со мной говорил.