Лариса Миронова - Листает ветер рукопись мою

Ложь стоит у крыльца.
Я ей не открыла.
Она не обиделась.
Ушла, залегла у обрыва.
Караулит случайного путника,
Чтобы шепнуть на ушко, что:
«В жизни всё лживо»…

Шуршит метла
по золотому октябрю…
себя губя,
зачем других гублю?

Серый снег января будто сник.
Ускакала зима на пикник,
Или спешно ушла в Куршавель,
Или села с разбегу на мель.
У зимы ещё будет семь проб,
Прежде чем наметет сугроб,
Но не будет в ней одного —
Дня рождения твоего…
А потом улетит зима
в те края, где уснёт
и замёрзнет сама.

Ржавый пруд покрылся тиной,
хор лягушек не поёт.
Над уснувшею осиной
лунный серпик звёзды жнёт.

Небо холодом багровое,
дует ветер на поля.
Всё уснёт, уже готовое
Лечь под снеги декабря.

Всё волнует, словно новое,
Поскорее в огород! Спать
в земле? Пусть он трепещет,
этот век-мордоворот.

Просто сущая безделица —
сорняки полоть!
Повезут жито на мельницу,
земляную плоть…

Ржавый пруд затянет тиною,
сонм лягушек ляжет спать.
Под уснувшею осиною
буду сладко тосковать.

Хорошо родиться
вольною волной,
весело катиться
под большой луной.
Целовать песочек,
лодки тормошить.
А потом разбиться
и опять… ожить!

Как заяц по весне,
слиняю в небо.
Скорча рожу, поплачу
тихо на краю, спою.
Затем вернусь на землю,
к жизни, словно в небыль.
А там… листает ветер
рукопись мою!

Что я француз, совсем не рад сейчас,
Рожден в Париже, близ Понтуаз,
И какой вес имею,
Узнает скоро шея.

В год мой тридцатый я подвел черту,
Вкусив сполна плодов любви и жизни дерзкой
по части мудрости, а также безрассудства
девства. Ни Богу и ни чёрту не должник, а всё ж
душа нешуточно болит. Виновен в том епископ
Менский. По воле Д`Осси Тибальду я чашу
горечи испил. Сей аргумент столь веский,
что почитать его мне совесть не велит.

Хотя епископ и не мой сеньор,
но я ему обязан, Бог судья:
на скудном хлебе и воде холодной сидя,
я, скорченный под ним,
оставшись не испорчен,
прошу от милости твоя:
не узко, не широко, но в точности
такого же шиша пошли ему,
добрейшая душа.

Он был жестокий, бессердечный,
моих обид не перечесть,
хочу, чтоб Боже бесконечный
воздал ему хвалу и честь:
в огнь серно-пламенный забросил,
хоть церковь будет резко против,
но даже если Бог простит,
мне мстить никто не запретит.

Чью молодость бедность
Прессует, и чей отец как ворон чёрен,
а славный дед Орас ходил босой, как
смерть с косой, того всегда интересует:
на склепах наших древних предков,
чьи души спят в объятьях крепких
принявшего их Бога, – почему
не видно больше ни корон
и ни виньеток?

Печалуюсь, нет хуже горя,
но сердце говорит, что это ноль:
Зачем ты эту боль возводишь
в ранг сеньора?
Куда тебе до Жака Кёра?
Не легче ль уклониться от удара
под грубым шерстяным холстом,
чем слыть сеньором, в сане быть
и в то же время в склепе гнить?

Не знаешь ли, куда ушли
богини прошлых лет, прекраснейшие девы?
Таис, Алкидова сестра,
Флоран, что красотой всех превзошла,
её воспел античный грек,
а также Эхо, что в низине отражалось
многократно под тихий гомон рек.
В какие снежные края ушёл и сам тот век.
Короче, где прошлогодний снег?
Снега времен, давно минувших, где вы?
И где мудрейшей Элоизы дни?
Любя её, жестокий Абеляр в гордыне,
забыв себя и целомудрие храня,
ушёл в монахи в Сан-Дени.
И точно так, куда ля Райну дели,
которая в мешок зашить велела Буридана
и в Сене утопить ночкой туманной?
Где льды, что Атлантиду съели?
Где королева Бланка, лилии белей, поющая
сиреной в неге, отзывчивая Берта, Беатрис, Алис,
блистательнейшая Арембуржис,
и воин Жанна, что в Руане сжег англуаз…
Так где ж ты, девица-речитель,
чтобы не в бровь, а в глаз?!
Ну и о чем наш сказ? О прошлогоднем снеге.

Принц! Не придумали пока,
как обернуть назад века,
Плодов не ждать от высохшего древа,
Ну и к чему сей стон – года былые, где вы?

Ну, кто ещё? Где же Калист,
что Третьим был провозглашен,
а на четвертый год ушёл,
оставив папский трон?
Альфонс, чьё царство Арагон,
Благочестивейший Бурбон,
Артур Бретонский где?
И Карл Седьмой во тьме времен.
Да, кстати, Шарлемон.
Затем шотландский папа-сатанист
С отметкой на щеке-яйце как аметист,
царь Кипра тоже погребен,
за ним – король всея Испань,
Как видим, наше дельце дрянь…
Увы, не помню всех имён,
И всё же, где наш Шарлемон?
Ну что без толку говорить?
Дрожа, как лист, идём мы все
к последней мете, так повелось
на этом свете: кто жив ещё – готовься
хоронить, мы все умрём, так что же ныть?
Никто судом не обойден, где Ланцелот?
Погиб и он. Опять же, где наш Шарлемон?

Никто от смерти не спасен, куда ни глянь, там
прах и тлен, где Дюгеклен, слышь, где Бретон?
И храбрый герцог Д`Алансон? Где все эти
Аники? И где же славный Шарлемон —
могучий Карл Великий?

Наместник Бога на земле по части нашей доли,
Апостол Святый в шитом стихаре, он, Боже
правый, грозит лукавому расправой,
но и его уж черти сволокли,
как всех иных, по горло сытых жизнью сей.
Всех мытарей, царей, строителей монастырей…
Повеял только суховей —
сметает ветер прах с лица земной юдоли…
И мы, как все, пойдём кормить червей.
А ну, поглянь, Константинополь
Весь в золоте сияет тут и там.
Монарх Французский величавый
собор воздвигнул златоглавый и щедро золото
дает монастырям для вящей божьей славы.
Всё тщетно, сколь ни ешь, ни пей,
Не всё ль равно – кормить червей.
Хотя бы взять дофина молодого,
а с ним Дижон, Гренобль и Солби,
печальные, стоят у гроба дорогого.
А завтра встанут в ряды скорби
Народ, пажи, ну и герольды —
Пред трупами их сыновей.
Как ни хитри, как ни юли,
Конец один – кормить червей.