Лариса Миронова - Листает ветер рукопись мою

Принц, смерть достанет всех людей,
умрет и правый и неправый,
и праведник, и лиходей, все-все
пойдут кормить червей без всякой славы.

Голь перекатная, раскрой пошире взор.
Презрев с годами сущий «вздор»,
живя без совести и поученья,
впадают люди в извращенья.
Вы проклинаете своё рожденье,
Вступая на стезю разбоя и забвенья,
и в страхе ждёте смерти прекурсор,
ужель не угнетает вас позор?
Ломая руки, как в бреду, вы все кричите:
«Спас!», чтобы Господь Всевышний
и на сей раз отвёл от вас беду, и каждый
совершил оплошность ту же – ждать, что
петля потуже учтиво расположит к Богу ближе.
Злоумышлять себе же хуже, кипеть и мстить, не
слыша ворчливый глас с небес: «Мстить некому,
вы все пойдете на повес». Да, не было забот…
Мир этот – амбускод. Здесь добродетель
не живёт. Но вот вести охоту на людей —
Что может быть постыднее и злей?
Глупцы, вы не поймёте истин звон,
Да, мир – тюрьма, но это ли резон
Повешенных умножить череду?
Эх, ладно. Стоп болтать. Увидимся в Аду.
Вступая в этот мир без ссор,
Истар и млад, кончайте спор.
Любить людей нам Бог велел.
Лишь человеку дан удел
Осмыслить кодекс и понять:
Нет выше истины: не лгать, не брать.
Мораль же вот – иначе все на эшафот.

Нет лучше повара, чем голод,
Голодному хоть сено подавай,
Уверенность рождает повод,
А сдачи не дает только лентяй.
И кто удружит лучше нам, чем враг?
Нет лучше стражника, чем тот, что спать залег
в овраг. Гарантию дает только страховка,
и что нас радует сильнее, чем обновка?
Нас возрождает только баня. Рекламу делает
изгнанье. Понюхавши кулак лишь, хорошо
смеются. К любви легко склоняет лесть.
Ну а в беде все разбегутся. Что есть правдивее,
чем ложь? Для репутации долги, что нож.
И несть советчика опаснее, чем месть.
Чтобы уснуть как следует, устань – вернейшая
примета. Мерило честности – фальшивая
монета. Болезнь – к здоровью ближе, чем диета.
Заносчивости верх – пренебреженье. Нет
больше смелости, чем не бояться пораженья.
Нет слаще ветреной толстушечки-дуэньи.
Лишь в страсти наступает просветленье вновь.
И правда колет в глаз, а вовсе и не в бровь.

Вы поняли, в чем здесь секрет?
Играть – так до потери пульса,
Ложь искренней, чем набожный обет,
Ловкая мышь слона загонит в куст,
Отпить глоток вина – чтоб взбудоражить кровь,
Не в сладкозвучии гармонии искусство,
И нет советчика честнее, чем любовь.

Закрыта Книга Бытия,
забвенью предан
наш Вийон.
Все приходите на прощанье,
когда раздастся карильон.
В одеждах цвета в киноварец,
ведь от любви засох страдалец,
Приносит клятву на яичках,
что едет к черту на кулички.
Поверить в то есть основанье,
засим закончено сказанье.
В тоске любовной и унынье,
гонимый злобно, беспардонно,
Отсюда аж до Руссильона,
ободран до крови и сердцем оголен,
отправится в изгнанье наш Виллон.
Всё, что имел, друзьям раздал,
и даже нет прикрыть чем срам.
Он бодро шел путем земным,
одетый рубищем одним.
В конец любовью уязвлен,
он был сражен и удивлен,
что стрелы шлет ему вдогон
сам ненасытный Купидон.

Принц, галантный, как вертлюжный блок!
Будь в курсе, выпил сей Villon на посошок
Примерно кварту «морийон»,
С чем и покинул Вавилон.

Зверь дикий, дышащий огнем,
их пусть встречает, и пусть их мучает позор.
Иль на семь лет в скотину превращает
И есть траву одну лишь заставляет,
Как ел подножный корм Навуходоносор.
Иль пусть погубит в пламени войны,
Как тех, кто умыкнул Прекрасную Елену.
Пусть высохнут от жажды, как Тантал,
Или тюрьму познают, как Дедал,
Унижены пусть будут, как Иов,
Как Прозерпина, стонут среди
черных скал, четыре месяца исходят криком,
Как выпь в пруду, уткнувшись головою в дно.
Иль бусурману продадут их заодно.

Пусть томятся в ярме, как вол рабочий.
Иль тридцать лет в пустыне нагишом
Пусть ходят, будто Магдалина, с посошком,
Иль сгинут в водах, как Нарцисс,
Иль как Абессалон познают сто смертей,
Или болтаются в петле, как жалкий Искарьёт,
Или погибнут средь камней, как Симон
Волховит, все, кто Отечество не признаёт,
не чтит. Упьются золотом расплавленным
червонным, как ростовщик, Октавий-вор,
Пусть их размелют жерновом каленым,
Как был размолот мученик Виктóр.

Пусть повезет им всем поменьше, чем Иову,
И в чреве у кита пусть каждый бы пропал,
Пусть лютой смертью погибают поздорову,
Как мученик Сарданапал.
И пусть тогда уже Венера,
Аполлон и Марс лишат
вражьих сынов того,
что Бог подаст,
Всех тех,
кто нашу Родину предаст.

Мой Принц! Пусть лютой смертью
погибает всяк, кто Отечество
не уважает, не признает основ.
Пусть ни добра,
ни счастья им не знать,
Зачем глупцам всем этим обладать?

Проснувшись рано, на заре, едва четыре било,
я в ужасе, средь одеял, вся, как была, застыла,
а по вискам струился пот. Причина вот:
один лишь раз чуть пикнул мой мобильник
(он был поставлен на режим «будильник»),
и голос низкий и глухой,
без всяческой окраски, мне говорит:
«Привет, я твой, и к черту эти ласки,
ты знаешь, кто звонит – Лорис.
Пиши же, наконец, про Розу сказки.
Я разрешаю взять роман,
он самому мне
Богом дан.
Ну а теперь,
моя Ларис, с тобой
мы всё же тёзки, ты —
мой посланец на земле,
иначе мне гореть в огне,
коль не подпишут вёрстки.
Так дерзко, знаешь, Бог велел».
Он замолчал, мой лоб вспотел,
а торс дрожащий онемел.
Клянусь, всё в точности так было —
сегодня утром, на заре, из Ада мне звонили…

Сны – не набор пустячных слов,
они – грядущей жизни откровенья,
ведь так Макробий толкует
Сципионов сон.
А вот и сон мой вещий:
мне шел всего двадцатый год,
тогда Амур любовную с нас дань берет,
и вот я сплю, хмельной, так крепко,
как будто бы попал я в мир иной.
Сон сбылся, но не сразу,
и вот хочу я вспомнить этот сон.
Итак, «Роман о Розе», я так его назвал,
любви искусство там найдете,
когда всё до конца прочтёте.

Любимую зову я Розой,
достойней всех других она,
молюся нынче не дыша,
чтобы прочла всё не спеша
моя прелестная душа.
Лет пять, иль более, назад
во сне увидел я тот сад,
был май, и солнышко светило,
и голых не было кустов.
Оно в меня-то и вселило такую страсть,
что негде взять достойного сравненья,
так обойдусь уже без слов.
Итак, мои мученья начинались,
когда деревья в листья облачались,
ну и земля, забыв свой бледный вид,
росой как яхонтом блестит,
вся в новом пышном оперенье.
И птицы, что молчат всегда,
когда приходят холода,
воспряли после стужи,
и в майском небе хоровод их кружит.
Выводит трели соловей, и жаворонок
так резвится, что мысли о большой
любви просто не могут не случиться.
Ну вот, во сне мне показалось,
что всё любовью взволновалось
в тот восхитительный сезон,
да будет длиться вечно он!
Но снится мне, что я проснулся,
надел рубашку и обулся, а, вымыв руки,
встрепенулся, что надобно рукав подшить,
чтобы ловчее птиц ловить, и вот, душою
всей ликуя, к реке во сне моём бегу я.
Бежит стремительно вода с вершин
соседнего холма, чиста, как будто
из колодца, в не столь глубоком
русле вьётся почти как Сена,
но широк её сверкающий поток,
а камушков на дне так много,
как если б то была Молога.
Умылся я водой прозрачной
(и стал уж не такой невзрачный),
а под ней я вновь увидел сто камней…
На берега легли луга, а на лугах уже стада,
и утро свежестью дышало, и всё любовь мне
обещало. Я по траве пошел густой, босой,
хмельной и холостой. Итак, покинута юдоль,
и я близ речки иду вдоль, вперед я смело
устремился, поскольку виду удивился
большого сада за стеной, весьма высокой
и резной. На ней портреты, вдоль и вверх,
и приведу я вам пример, по памяти всё передам,
что на стене той видел сам. Слепая Злоба на
картине с отвратной Кляузой дружна
(зачем она вообще нужна?). Добыча бешеных
страстей, она страшнее ста чертей! Ну а лицо,
противней нет, таких уродов видел свет? Оно
морщинами искажено без никаких примет, и
нос короткий сильно вздёрнут, какой лихой
кордебалет! А рядом, слева, Вероломство,
за ним идёт Низкопоклонство, так глуп его
бесстыжий взгляд, злословит обо всех подряд.
Стяжательство ничто не успокоит, пока чужого
не присвоит, и страсть так эта велика,
что выкует ростовщика, иль человека вором
быть принудит, иль так, иль этак, но погубит,
уж суждено в петле висеть и смертным страхом
пропотеть, раз уж попался к бабе в сеть.
А вот ещё один мираж, простите, это персонаж,
пардон, Скупой Мегеры, худой и грязной выше
всякой меры. Я думал – тётушка мертва иль
только случаем жива, одним лишь хлебом
кислым, так кожа вся на ней обвисла.
И платье драное на ней, найти попробуйте
страшней, и всё в отрепьях, словно в драке его
отняли у собаки. А рядом гардероб висит —
дрянно, немодно, в спешке сшит.
Пальто, конечно, не из белки, само собой,
что без отделки, внутри овчины черный мех,
на нем мы видим сто прорех. И кошелек зажат
в руке, так жадно прячет в кулаке,
что невозможно вынуть стало монетки даже.
Не стоит думать нам о ней, вот дальше Зависть,
всех грустней, не засмеётся никогда, пока к вам
не придет беда. Вот тут она над честным
посмеется, сто раз при встрече улыбнется,
вашим несчастьем насладится и будет, как дитя,
резвиться. А если кто-нибудь в чести, что смог
за храбрость обрести, или умом силен сверх
всякой меры, тому не спрятаться от стервы,
трепать готова богу нервы, зачем талант он дал
другим, невинна будто херувим. Но заплатить
за кровь чужую, которою упилась всласть,
не пощадив ни друга и ни мать,
она должна божественным отмщеньем
быть полной злобного кипенья,
пока не выгорит нутро дотла,
и от неё останется лишь языка игла.
Когда людей прекрасных видит, за красоту их
ненавидит, косит глаза, не смотрит разом, всегда
одним шпионит глазом. От Зависти недалеко
Печаль страдала глубоко, превосходя даже
Скупую худобой, ну, взять бы, улыбнуться,
так нет, ни боже мой! И нет совсем на ней лица,
замучилась до самого конца – и, вероятно, себя
помучить ей занятно, в скорбях душа её лежит,
и очень этим дорожит. Она давно разорена и
даже кос не сберегла, повырвала их беспощадно,
скандаля денно и площадно. Невыносимо
человеку такую видеть вот калеку, ей, видно,
в радость лишь погибель, скорей сойти бы ей
в могилу. Чтоб вечно быть ей огорченной,
тщедушной, бледной и смущенной, в душе
теснит она обиды, такие, знать, на жизнь имеет
виды. За ней плетется бабка Старость,
ей хромота в удел досталась, и ковыляет,
чуть жива, и дышит уж едва-едва. Румянец щёк
давно угас, поблек когда-то синий глаз, оглохли
уши, нет зубов, ну и потерян счет годов. Никто
не знает никогда, куда тайком бегут года. Лишь
мысль появится на свет, её уж рядом близко нет.
Несётся время без оглядки, как будто мы играем
в прятки, и нет такого знатока, чтоб обратить
назад века, как не вернуть к истокам реки, чем
дознались ещё греки. Всё на своём пути сметая,
несется время, улетая в края иные, руша всё, что
здесь живёт, потомок прах лишь обретёт. Отцов
состарит и друзей, врагов, глупцов и королей,
и нас, конечно, не забудет, тоску и страх оно
разбудит, и мысль родит, что тленен мир, и
потому – садись за пир, пока живой, веселый,
молодой. Смотрю, кто по соседству сел
примерно, признал я Ханжество наверно, с
душком ведь этот персонаж: едва лишь спать
приляжет страж, то проповедь случится
непременно, однако всё наоборот, чем в жизни
сокровенной. Тихоней выставит себя, делишко
злое своротя, благочестивой недотрогой,
ведущей образ жизни строгий, а сам, конечно
же, в тот час мечтает о вреде для вас. И с виду
искренний ханжа, в поступках просто свят, ну а
в душе вот этот брат лелеет помыслы о худе, и с
исполненьем ждать не будет, а так портрет хоть
как хорош, на сто процентов с правдой схож!
В одежде скромной, редко веселится, на теле
носит власяницу, в руках всегда молитвослов,
иль толкователь вещих снов. Его страдание
искусно, а сердце зло и очень гнусно, почёт ему
необходим, но в рай врата закрыты им.
Ханжа получит на харчи, тогда его ищи-свищи,
но в Раю Божьем не ищите: сей вход всегда у
них тщеславие крадет. Портретов тех унылый
строй, конечно, замкнут Нищетой. В карманах
не звенит монета, и тело нечем ей прикрыть,
смогла в котомке сохранить она лишь ветхие
халаты, да и на них одни заплаты. Так и ползет
она нагой, как червь презренный под ногой. И
от людей она бежит, ведь голый вид её смешит,
не любит бедность наш народ, он презирает
этот род. Но рок над ней уже висит: бедняк
не будет пищей сыт, не будет также он одет,
любовью тёплою согрет.