Аркадий Застырец - Пентаграммы

Он был страшен, как шкаф в темноте,
Зашибала, водила, извозчик,
Морда – морды не выдумать площе,
И весло на холодном хвосте.
Под язык он ко мне влез украдкой,
Чтоб положенный вынуть обол,
Поискал-поискал, не нашёл,
Не побрезговал пресной облаткой.
Лодка носом надрезала вал —
Оказавшись под лавкой четвёртым,
Я настолько прикинулся мёртвым,
Что одними глазами дышал.
Наконец, под снопами косыми,
Тех лучей, что сиять не должны
Из-за возчика мощной спины
Вырос берег в непахнущем дыме.
Точно сталью в живот – стало дико.
Погоди, я колки подкручу…
Эвридика моя, Эвридика,
Я ли плавать тебя научу?

Отшельник, чиновник и мальчик-слуга,
сосна на утёсе и низкое небо,
и негде взлететь птице гнева, и где бы
тут реки венозные скрыть кулака?
Уж как тяжела смертоносная сталь!
Я трогал не раз колоссальные бритвы —
кто их миновал, из безумия битвы
до смерти глядел в эту реанэмаль
и пальцами гладил разумного пса,
рисуя письмо в императорском стане…
Когда мы умрём и дрожать перестанем,
наш скрежет зубовный взорвут голоса!
Когда мы зайдём, умерев, за утёс
и вечность прижмётся щекой к изголовью,
и кисть невесомая впитанной кровью
окрасит далёкой воды купорос…
Когда оседлаем своих журавлей,
порхающих в танце на кромке вселенной —
агония канувших станет степенной
неспешной походкой бесстрашных людей.

Усильем смутных век
Глазам открыто утро,
Где светит первый снег
И яшмовая сутра,
Где молодой Урал
В туман вонзает скалы,
Никто не умирал,
Ничто не перестало.
Мой прадед, вняв стеклом
Взволнованному свету,
Листает за столом
Хрустящую газету.
На сковородке соль
Потрескивает рядом,
И генерал де Голль
Командует парадом,
Звон золотой струны
Страну Советов будит —
И не было войны,
И никогда не будет.

Я не стану попусту гадать,
Лишь о том скажу, что знаю твёрдо,
Нарисую в толстую тетрадь,
Будто схему хитрого аккорда,
Шаг за шагом выверенный путь —
Маму, домик, дерево и птицу…
В книжке сладко мне перевернуть
За страницей мятую страницу,
Фонарём китайским осветив
Глубину событий невозвратных,
Паутинкой мыслей аккуратных
Заплетя спасительный мотив.
А потом по светлому пятну
На горбу ночного одеяла,
Обнаружат жизнь и старину,
Скажут: – Стой в дремоте у причала!
Отберут фонарь и в темноте
Напоследок, шёпотом, сердито:
– Школа ждёт, кофейник на плите,
Молоко вскипело и разлито!

Над Австрией дожди. Дунай переползают
Коньячная мигрень и облаков гряда.
Я чувствую спиной, как с лошади слезают
Два Штрауса – отец и сын. «Сюда! Сюда!» —
Со стапелей вопят румынские поморы,
Да так, что, русским, нам ни слова не понять;
И в ящиках несут большие помидоры,
Бананы и абсент. Здесь главное – не спать!
Не просто крепок сон от воздуха свободы:
Пока рассудок спит, чудовища ползут
И, кожистым крылом нащупывая броды,
Заходит Люцифер в сверкающий мазут.
Mit lachen springen sing бродячие лютнисты,
И ворохом купюр наполнен их футляр.
Качает катера восторженная пристань,
И дышит ресторан, красивый, как пожар.
Не видит враг врага, и друг целует друга,
Под тентом на столе спит розовый Франц Хальс,
А Штраус-сын торчит на клавишах упруго,
И под его ребром клокочет венский вальс…

Я увлечён бываю, как пчела —
Ковровым многоцветием июля,
Ища слова. Быстрей, чем в доме пуля,
Душа метнётся, глядь – уже нашла.
Но если ставни прежде распахну
В огромный день, в грозу и хищный ливень,
На юг и север, звёзды и луну,
На мамонта сорящий крошкой бивень,
На страшной битвы пламенный пейзаж,
Где бритвы молний даже не скорее
Атаки с фланга, залпа батареи,
На штурм идущих или абордаж…
На океана серое плечо,
Вертящее простором и ветрилом
То до ночи по-адски горячо,
То льдом границу ставя нашим силам…
Тогда – увы – иной раз не могу
Пригодные сыскать цвета и звуки
Вдали тепла, опешивший в разлуке,
Испуганный и бледный, ни гу-гу…

Я помню плюшевую ширму
Хрущёвки нашей поперёк,
Когда в мой пятый день рожденья
Давали кукольный спектакль
Отец и мать, и дядя Йося,
Хромой и с чёрной бородой.
Я по двору ходил и детям
Билеты даром раздавал.
И вот их в комнату набилось
Числом не меньше сорока,
И бабушка взяла будильник
И подала им три звонка.
И я со всеми и с открытым
От счастья и восторга ртом
Над ширмы нежным плюшем видел
Двоих весёлых медвежат…
………………………………
Потом – конец, но деда Боря,
Когда уж начало темнеть,
Пришёл и мне вручил в подарок
Искрящий кремнем самолёт.

Со мной наигрались вы всласть, и —
Опальное сердце, ликуй! —
Холодная оттепель страсти
Влепила мне вдруг поцелуй.
Стремительный шорох воланов —
И голос, ломаясь, дрожит:
– Надеюсь, месье Yemelianoff ,
Мой слабости вам не профит…
– Ужель мне, радея о чести,
До старости тискать ваш бант
В своем захолустном поместье?
А старый маркиз-эмигрант…
Как будто не знаете сами!
Брильянтами вымостит путь
И синими станет губами
Слюнявить вам шею и грудь!
– О, нет! Je vous aime , умоляю!
– Ах, нет? Ну так дьявол же с ним!
Покажемте нос негодяю
И нынче же ночью бежим!

Спать осталось мне час, что, конечно, не так уж и мало.
Да и глупо пенять нам на краткость глубокого сна.
Снова чья-то рука мне играючи карты смешала,
И какая-то дрянь в тишине предрассветной слышна.
Пистолет мой не спит и глядит немигающим оком
Вдоль руки за окно в эфемерную гущу стекла,
Где стрижи говорят и мелькает ободранным боком
Первый синий троллейбус в проёме жилого узла.
Снова всё да ладом – и не спит бедолага Мартынов:
Он шлифует во тьме добела смертоносную честь.
Спят черкесы верхом, а черкешенки носят в корзинах
Ворох чистых рубах или Жилину в яму поесть.
Для кого-то из нас этот день никогда не настанет.
Погляди, как скользит по обрыву копытами лань.
Погоди, не реви. Нас никто в эту пропасть не тянет…
И в конце-то концов надо спать. Я прошу, перестань.
Перед сном я хотел бы, смыкая на выдохе веки,
Видеть только одно – на вершине не тающий снег.
Что мне солнце тогда и по склонам звенящие реки?
Что мне пуля в стволе или чуждый любви человек?

Окассен пожаром страсти
С головы до пят объят —
Перепутал в картах масти,
Кинул козырь невпопад.
Но игре такой не рада,
Чуть не плачет Николетт,
И во тьме сырого взгляда
У неё на всё ответ:
«Нет и нет». А враг не дремлет,
А лазутчик за окном
Сладострастно речи внемлет,
Что ведут они вдвоём.
Окассен ужасно хочет…
Что-то нежное сказать,
Но краснеет и бормочет:
«Зря надулася ты, мать…»
Николетт ему пеняет:
«Скучно, скучно мне, мой свет!»
А лазутчик заряжает