Аркадий Застырец - Белый китель

Двоюродный дедушка был молодым,
Когда подарил мне машину —
Железный, открытый по-маршальски ЗИМ,
Стекло впереди, и в резину
Надёжную каждого был колеса
Со звёздочкой обод засажен.
К рожденью такие вот, брат, чудеса —
Подарок и тяжек, и важен.
Его иногда я решительно брал,
С движком десятицилиндровым,
Колёсами в пол, разгонял и пускал
С басовым пугающим рёвом…
Он мчал, сокрушить радиатор грозя,
Чугунный такой, в серебрянке.
Под полом соседи кричали: «Нельзя
По комнате ездить на танке!»
И бабушка ЗИМ отбирала и в шкаф,
Заказанный мне, запирала.
И жизнь его, в миг тишину разодрав,
На месяцы там замирала…
Все знали о том, что когда-нибудь ЗИМ
Исчезнет из этого мира,
И больше парада не примет над ним
Летящий носитель мундира.
И правда, однажды его не нашёл
Я в верхнем шкафу покорённом —
ЗИМ вылетел в ту же трубу, что и стол
И стулья, и лампа в зелёном.
А как же иначе? Но мне одному
Тогда же предсказано было,
Что ЗИМу ещё суждено моему —
Взреви, лошадиная сила! —
На площадь рассветную в блеске живом
Проехать – фанфары и слава! —
И я буду в ЗИМе сидеть за рулём,
А ты – в белом кителе справа.

В саду, верней, в конце садовом,
Где реже старая трава,
Еще не выданная словом,
Калитка скрипнула едва.

И точно шёпотом песочным,
И в жаркий полдень полуночным,
Как строчкой, тропкой пронеслись
Шаги, шаги, легчайший бриз.

И сердце, замерев сначала, —
Нет-нет, он не был Ей знаком,
Какой-то юноша с цветком —
Больней и глубже застучало.

Он вымолвил. В ответ Она
С непониманием глядела
И на стрелу веретена
Овчинку светлую вертела

Под кровом сетчатых теней.
Он повторил с кивком и взмахом
И преклонил, охвачен страхом,
Колени и главу пред Ней.

Ни светлого кольца, где темя,
Ни крыльев за худой спиной…
Неслышно развернулось время,
Как на пружине заводной.

Всё к радости, ты помни это друг!
Всё к воскресенью, воздуху и свету.
Не важно – Холмогоры, Бранденбург…
Мы едем в понедельник или в среду.

Всё к радости! Бетховен не был глух.
И Моцарта бессмертные моторы
Испанка лихорадила, как пух
Июньских тополей сгорает скорый.

Всё к радости! Таков уж оборот,
И в слякоти мучительной дороги
Теряется находкам дивным счёт,
И солнцам ослепительным в итоге.

Важнее, чем за что и где болит, —
Кто там на берегу в цветочном платье
Под проливным пронзительным стоит
И ждёт, простив, принять тебя в объятье.

В царя горы до одури, до жара
Под шубою от пят до головы —
И в снег упасть, и – где ты, где ты, Лара? —
Почувствовать гуденье тетивы.

Опять зима и чёрная цигейка,
Лежи, дыши с устатку подо тьмой,
Где звёзды на морозе светят клейко,
Как на подъездной ручке шар стальной.

Лежи, гляди, в созвездий паутине
Читая то, чего на карте нет —
То стрекозу, то пляшущих в камине,
То ставший на дыбы велосипед…

А то усни и в погребе кошмара
Свой дом ищи по хрупким этажам,
Не находя. И – где ты, где ты, Лара?
За встретиться с тобой я всё отдам.

Что значит верить до конца,
Дойдя до дня шестого,
Не ради красного словца
Или ловца иного?

Достанет ли тебе тогда,
Извилинами скорый,
Врождённых навыков труда
Над матрицей и спорой?

Как прежде, будешь ворошить
Невидимые силы?
Не прекратишь плести и шить
Над свежестью могилы?

Не забоишься окунуть
Не в ауру и прану —
В холодной сукровицы суть
По локоть и не спьяну?

Не тереби нательный крест!
Не три свой глаз скоромный!
Арс лонга, вита брэвис эст
И – как там? опыт тёмный?

Алый галстук спозаранку,
Золотой значок на грудь,
С красной кисточкой испанку
На макушку не забудь!

Мы идём парадом в мае,
А потом на ВИЗ, в кино —
Без билета на трамвае
Нынче нам разрешено.

Года два еще до встречи —
Врежет ливнем по стеклу…
Слава, утро! Слава, вечер!
Я всему пою хвалу.

Слава слуху! Слава глазу!
Слава с Лениным рублю!
Даже издали ни разу —
Всё равно тебя люблю.

В четыре-ноль-восемь
Проснулся во мне
Въезжающий в осень
На белом коне,
Влетающий снегом,
Гудящий в трубу,
Излеченный бегом
С дождями на лбу.
Живущий не даром,
Спешащий не зря
На волке поджаром
Сквозь лес октября,
И лугом, и в гору,
Яге вопреки,
В бодрящую пору
Вдоль бурной реки
(Напрасна другая,
Безъядна змея) —
К тебе, дорогая
Царевна моя.

Это мой дом, Эйкейтрина, вон там, за углом.
Весь-то не мой он, а только каморка на третьем.
Собственность следом за —
помнишь ещё? – лихолетьем
В руки сама мне упала сквозь века разлом.

Это мой дом, Эйкейтрина! Мой маленький дом,
Угол тепла и земных треволнений могила.
Я покажу тебе – там, за фламандским холстом —
Вход в подземелье. Не бойся, держись за перила.

Так, Эйкейтрина, ровнее и выше фонарь!
Можно и спеть, если песенка наша не спета.
Крысы боятся бродячего белого света.
Вдарим по крысам и светом и песней, как встарь!

Мох и трава на поверхности тайного люка —
В лес полуночный моё подземелье ведёт,
Тихо теперь – умоляю, ни света, ни звука,
Узеньким лазом и ощупью нежной, как крот.

Мы полюбуемся медленным лунным закатом —
Разве луна не глядит загоревшимся льдом?
Там, в облаках, Эйкейтрина, в просторе разъятом
Может, и ты себе выстроишь маленький дом.

На вечно-зелёном по склону горы
В огне золочёном съезжают шары,
Сосульки и птицы, морковь и арбуз,
Садовая тачка из тоненьких бус.

Горящие свечи и яблочный лёд
Поют и трещат, продвигаясь вперёд.
Цветы в зеркалах, в переплёте альбом
И лебедь зимы на стекле голубом.

А в небе над ними зашёл на таран
Из бисера с гарусом яркий биплан.
А выше Небес – не смотрите туда —
Волхвам указала дорогу звезда.

На рассвете все взрослые спят…
За окном – ни морозного дыма,
Ни дождя две недели подряд,
И несчастья идут себе мимо.