Аркадий Застырец - Белый китель

И Венера стоит, как всегда,
Во взрывном ослепительном роде —
Не богиня-планета-звезда,
Но пробоина в утреннем своде.

А на взлётной в слезах раздают
Поцелуи, цветы и объятья…
Я уже несбиваемый, братья,
Мне уже ни к чему парашют.

На планёре прохлады фартовой
Я и так до земли долечу…
Будто Нестеров с марки почтовой —
Хоть какая петля по плечу!

Даль под небом осенью виднее,
Первый снег – и в людях птичья прыть.
Чем поздней, тем в мире холоднее
И костры нужнее разводить.

И запасов, кажется, немного —
Соли, мёда, масла да крупы…
Надобно ли больше у порога,
До разбега мёрзнущей тропы?

Всё равно выходим на рассвете
Под скалой на север по реке,
На зиму пустые выбрав сети.
Впроголодь и лучше – налегке!

В голове и на сердце яснее
И отнюдь дорога не длинней —
Не успеть сродниться даже с нею…
Чем поздней, тем в мире холодней.

Прибило пух к живородящей,
И подорожник из земли
Взошёл для ссадины болящей:
– Сей миг прилепим, не скули.

Не хмель, пускаемый на пиво,
Не тёрн, омела и орех —
В России краем прёт крапива,
Почти по горло, как на грех.

Но и крапива тут едою
В нелёгком времени была,
И одуванчик с лебедою
Добро питали против зла.

И сок, добытый из берёзы,
И с тонкой удочки уха
Голодные смывали слёзы,
А сладкий корень лопуха

Лечил, отварен в родниковой,
Такой и эдакий недуг,
И – слава Богу! – всё по новой:
В избе любовь и в поле плуг.

На улице Аптекарской
и улице Ферганской
Живут себе, не ведая
ни горя, ни труда,
В необозримых зданиях
на высоте гигантской
Счастливые красивые
у чистого пруда…

По улице Аптекарской
сквозь арки виадуков
Они летят – не нужен им
планёр и парашют —
И улицей Ферганскою
детей своих и внуков
В сады ведут фруктовые,
а в детский – не ведут.

Две эти чудо-улицы
обильно оцветованы,
А плюс – пестро от бабочек,
колибри и стрекоз,
Идёшь по ним и думаешь:
«Наверно заколдованы
Нечаянные заросли
бессонных тубероз…»

Идёшь по ним и думаешь:
«Вот странные названия!»
Ведь нету на Аптекарской
ни клиник, ни аптек,
Поскольку на Аптекарской
телесные терзания,
А заодно душевные
осилены навек.

И на Ферганской – нате вам —
дороги мчат канатные,
В тенях надводных высятся
хоромы тишины
И рощи по обочинам,
и сосны неохватные,
Но всё это немыслимо
вдали от Ферганы.

Под утро мой торжественный кошмар,
Где призраки встречались, вдруг ударил
В оконное стекло колючим снегом,
И я упал, боясь, что разобьёт.

И пробудился, холод ощущая
Дрожащим мозгом всех моих костей,
И брёл к воде в отчаянной надежде,
Что призрака в моём жилище нет
И встретимся мы только за чертою,
Светящейся в тумане над рекой,
И осенью, не будущей конечно,
А той, что дальше утренней звезды,
Невидимой из улья городского.

Прилёг опять – согреться и уснуть.

Есть утлый дом у поминанья:
В том доме лестница скрипит,
Страницы книги без названья
Сквозняк прихожий шевелит

И шаг за шагом в тёмном свете
Свершаешь с тяжестью подъём —
Как бы вытягиваешь сети,
Где рыба бьёт о смерть хвостом

И проникаешь в жалкой вере,
Что это всё ещё не всё,
Через незапертые двери,
И сквозняком тебя несёт

Туда, туда, где подоконник
Не вырван в треск из-под окна,
Где мраморный шагает слоник
И в золотой накат стена,

Где стала следствием причина
В углу, пыли, не под замком
И старым швейная машина
Укрыта кружевным платком.

До Доджсона, возможно, не дошло,
А нам издалека, из-за заслонки
Отлично видно белое весло
И кружева рассеяны и тонки,

И там, где он в плену сердитых глаз,
Вода стоит с кувшинками и тиной
И никогда обеда тихий час
Его безумной песни лебединой

Не оборвёт, и кроличья нора
Безвестности рыдающею тьмою
Не выведет любви из-под пера
Ни осенью грядущей, ни зимою,

Не выведет любви из-под моста,
Не выдюжив морали и проверки,
Лишь графикой ожившею с листа
Скользнут по водной глади водомерки,

Лишь, тая, воск стечёт под облака
С благопристойной свечки кипариса,
И очевидна нам издалека
В саду над книгой спящая Алиса…

Добытчику реликтовых минут
Фарфора солеварня ляжет ситцем.
Сирень и лясы, Сольвейг и фаст-фуд,
Мигнув, решаешь долей не делиться.

Дымят в грозу прибрежные костры,
И ветер пахнет рисом или мясом,
И вьют в разгар электромишуры
Тайфуны Тарантино с тарантасом.

Такие здесь, когда придёт пора
Жары, невыносимой без колодца,
В громадном Подмосковье вечера,
Что и не то в корнях ещё совьётся.

Япония в Сергах или Пышме
Вдруг прорастает сахарными хокку;
Три пишем, а четырнадцать в уме —
Сонет не умещается за щёку.

Даёшься диву – как мы все сюда?
Как в тот сугроб свердловские снежинки,
Как серых туч флотилия-гряда —
Косым дождём за шкирку и в ботинки…

На звук один от Бога отстоит,
Но «а» и «о» в гортани так близки,
Что если «а» Создатель говорит,
То слышат «о» простые рыбаки.

А если «о» исходит от Отца,
От слуха «а» не в силах отогнать —
Так в соснах заплутавшая овца
Зов пастыря не может не узнать.

Он позовёт – и с миром примирим —
На языке не то, что на уме —
Во здравии усердный пилигрим,
От боли измолившийся во тьме.

– Не отстоит на звук от Бога он, —
Мне возразят имеющие слух, —
Протяжной нотой, сложенной из двух,
Навеки с Богом он соединён.

В зге нездешних снегопадов —
Не Иванов и Петров —
Спит Аркадий Виноградов
Тих, и холоден, и нов.

Спит во мне не я – понятно? —
Ум немалый затаив,
Жить намеренный обратно —
Вот такой инфинитив.

Спит во мне, как в тёмной нише,
Но видать уже теперь:
Виноградов лучше, выше…
Человек! А я-то – зверь.

Он с того начнёт, конечно,
Чем я кончу, истончась,
И продлит во тьму неспешно
Света солнечного вязь.