Аркадий Застырец - Белый китель

Под ногами линолеум – шарк!
Спят, и всё тут, намёков не слышат,
Глубоко всей полуночью дышат…
Обещали вчера в зоопарк…

В тридцать третий скучающий раз
Разберу дорогие подарки —
Разложу в целлофановый марки,
Вставлю клоуну выпавший глаз.

К не желающим раньше вставать
Притулюсь – я же худенький! – с краю
И давай – о животных мечтать,
В полудрёме шагая по Раю.

Вижу зебру, жирафа, слона,
Первый раз – у воды бегемота…
Здесь и слова-то нету «война»
И любви лишь бывает охота.

Притяжение горькой земли
Шаг за шагом теряет значенье,
С облаками плывут корабли,
Где высокого ветра теченье.

Вот уже высота подо мной,
Я в пернатой лечу веренице…
Но не в смысле, что это мне снится —
Просто день наступил выходной.

Платье алое легко,
Мака летнего алей,
Ноги – в чёрное трико,
Ни морщинок, ни щелей.

А сама седа, как лунь,
Непокорная глава —
Это женщина июнь,
Это женщина сперва.

Омут глаза – тёмный жад.
Глянет раз – и всё, завал.
Ею кинут, акробат
Из-под купола упал.

Укротитель Анатоль
Тоже до смерти любил,
Загляделся – и изволь:
Тигром насмерть сожран был.

И когда она идёт
По опилкам и ковру —
Возбуждается народ,
Как фламинго поутру.

На трапеции верхом
Взмоет мигом в горний план,
А оттуда – прямиком
Как в огне аэроплан.

Как же было не сгореть —
Если в жилах керосин?
Не от гриппа ж умереть
В день праправнука крестин!

Скатерть зимняя бела,
Простыни во сне белей,
На поверхности стола
Так легла, что не пролей.

Фронтонных муз печальные белила
Смывало на зелёное дождём,
Как будто Дездемона умолила
Отелло погодить с его судом,

Но изменить, увы, уже не в силах
Течения, смывающего путь,
И вечер пил в погашенных белилах
Глухими фонарями света суть.

И в городе, весной легко одетом,
Тьма коротка, смешна и не страшна,
Поскольку рядом опера с балетом —
Вечор на всю катушку дотемна.

По мокрым доскам в пляс полунагие
Пускались девы, сбросив тайный вес,
И – что скрывать! – их прелести тугие
Внушали юным жгучий интерес.

Как музыка в сердца влюблённых влезла?
Я просто изумлён, а не виню…
Все ждали коды, шумного разъезда
И тишины, венчающей возню.

Все ждали жизни быстрого продленья,
За тактом такт, от сих и до сих пор,
Как в музыке – биений повторенья,
Как в опере: чуть что – вступает хор.

Все ждали счастья, радостных сюрпризов,
Шампанского, букетов и даров…
Не голубями ж засранных карнизов
И суками загаженных дворов!

Не люблю Жюль-Верна, что ты, что ты! —
Намусолив книжицу в руке —
За его широты и долготы
На плохом французском языке,

За его фальшивые маршруты,
По лекалу циркулем расчёт
До секунды выверен, и – тьфу ты! —
Видишь, кондор Роберта несёт?

Если бы еще не сочинитель,
Что «А ну-ка, песню нам пропой»,
И не капитанский белый китель
В крабах и капусте золотой,

Я совсем забил бы на Жюль-Верна,
Не взошёл вовеки бы на борт
Там, где Немо тёмная каверна —
Тайной лодки выдуманный порт.

Не искал бы глазом в небе Спаса
Бросив диким жемчуг и коралл…
И топор поди из-под компаса
До сих пор бы сдуру не убрал.

Я опять в мою вернулся школу,
И на грязной лестнице какой-то
Чёрного заваленного входа,
Где мышами пахнет и хранятся
Транспаранты с Лениным и Марксом
И наверно курят все тайком,
Директриса с карими глазами
Мне в любви нечаянно призналась.
«Я скучаю», – так она сказала,
Со слезами глядя на меня.
И наверно б кинулась в объятья,
Распаляя тщетную надежду,
Если бы не рядом ученица,
Подбородок маленький задрав…
…………………………………
Школа, школа! Вечные руины!
Туалет – как скалы в океане,
Тучи пыли, груды безобразий,
И всё время что-нибудь на снос…
Непрерывный сбор металлолома,
И навек забыты в раздевалке
Варежки, висят на батарее…
Умирает старый трудовик.
Там в портфеле блёклые тетради
И дневник в учительской краснухе,
Там столы в разнузданном граффити,
Застеклённый с глобусом скелет.
А ещё развинченный частично
Микроскоп, как печь – большой и белый.
Не вписался вовремя, не нужен,
А в моё-то время был король.

Какое счастье – день дождя!
Зонтов упругая вампука;
Ловец теней сетями звука,
У стен – поток, не погодя,

И, под водой вращая свет
В своих неутомимых спицах,
Без никого велосипед
Летит, не падая, как птица.

Всё по-прохладному светло,
Жасмин не требует полива,
Двор мокрым цветом занесло,
Черёмуха – не то что слива,

Но – сладкой горечью дыша —
Она – до лета нам награда
И так по-русски хороша,
Что лучше, кажется, не надо.

Сколько существ обитает в твоём океане?
В десять томов уместится ли их каталог?
Можешь пометить на бегло набросанном плане
Каждого зверя пещеру, гнездо, уголок?

В храме любви не одна золотая колонна.
Это я понял наверное в детском саду.
Даже наивное чистое сердце не склонно
Всё представлять как покрытую снегом гряду.

Сколько в тебе нераскрывшихся летом бутонов?
Жёлтых и красных, с неровно-бордовой каймой,
Белых тюльпанов и иссиня-чёрных пионов…
Кто из них твой и который единственно мой?

Мало ли платья скрывают твои гардеробы?
Лифов и юбок, жакетов, ажурных чулок…
Что ты носила во время прилежной учёбы?
Что надевала на ритмики первый урок?

В тысячу лет невозможно твои переулки
Все осмотреть, а ещё тупики и дворы,
Или в часах сосчитать шестерёнки и втулки,
Съехав под утро на утлой фанере с горы.

Роман всегда кончается синицей…
В конце, увы, не водятся орлы.
Синицей? Нет, хотел сказать – страницей,
А вылетела птица из пчелы.

Пчела – поди пойми, какого пола,
И, в сущности, попробуй отличить
От времени прошедшего глагола,
В инфинитиве будущего «пчить».

Пчела, пчела, все глазоньки пропчела…
Опять ошибка. Плакала? Ждала?
В окно, тоскуя, пристально глядела?
Сжав жало, закусила удила?