Аркадий Застырец - Белый китель

Но нету, нету жала у девицы —
Есть волосы, на пальцах – ноготки…
Цветы такие? Сердце веселится,
Чуть зацветут на кончиках руки!

А после-то что станет с лепестками?
Когда она на счёт их оборвёт,
Жестоко зацепляя ноготками:
«Не любит, любит, плюнет и пошлёт…»

Поняв, что больше никому на свете я не нужен,
Что мама любит не меня, а так тут одного,
К тому же я воздушно худ и, кажется, простужен,
И смысла мне не придаёт земное естество —

Я молча к озеру пошёл, сыскал худую лодку,
В песок коленями, толкнул и прыгнул на корму,
Желая без вести загнать себя в земную глотку,
В прохладу ихтиотеней, в корней лилейных тьму.

Я грёб без вёсел – то рукой, то щепкой бесполезной,
Я шёл озёрной глубине в средину, внепротык,
Вдобавок ливень хлестанул своей хернёй железной,
Внезапной, точно лось в лесу или далёкий крик.

Я грёб отчаянно, за мной
сквозь тень прибрежной тины

Уже рванули, в грязь швырнув одежду второпях —
Кто – точно я не разглядел: архангелы? Мужчины?
Сверкала сфера тех минут, что убивают страх.

Потом, когда вода своё, казалось, отплясала
И в лодку ровно до краёв проникла глубина,
Меня на берег принесли, и мама зарыдала,
И сердце двинула в тиски бессмертная вина.

Даже несколько вёсен и лет,
Даже несколько пряных недель,
Если честно оплачен билет
И дорожная вся канитель.

Посидим на дорожку – и вон,
Только хлопнет подъездная дверь,
Где-то взлётная или перрон,
Мы не рано ли? Время проверь.

Если ты непрерывно со мной,
В жёлтой блузе и белом платке,
Ветерок за прохладной спиной,
Без вещей, хороша налегке,

Если вышли, едва рассвело,
По асфальту с недавним дождём,
Потому что и утром тепло —
Хоть по лужам иди босиком,

Под воротами – мотоциклет,
Громче грома, по-птичьи крылат,
Оседлаем – и в порт, и привет,
И не знаю, когда мы назад.

Ты обещал мне лес, поход,
Достал рюкзак бледно-зелёный…
Был ночью дождь, а утро – вот:
Дома – как рафинад пилёный,

И откровенны небеса,
Как будто мы в открытом море,
Как нагота в невинном взоре —
Их ненаглядная краса.

Начав с невидимого дна,
Мы уложили всё в порядке
И отказались от палатки,
Решив вернуться дотемна.

Мы взяли кружки и ножи,
Крупу, армейскую тушёнку,
– А ложки? – Тоже положи.
И в жестяной коробке донку.

Галеты и цейлонский чай —
Полдня пропало в этих сборах
И в жарких спорах-разговорах —
Молчи, дурак, не отвечай!

И всё равно забыли спички,
Те, что не гаснут на ветру…
Давно ушли все электрички,
Что намечались поутру.

Рюкзак набили под завязку,
Часы закатные сочли
И в завтра путь перенесли —
Как недосказанную сказку.

Но утром завтрашнего дня
Ушёл ты втайне без меня.

Тебе владенья ведом вкус
трёхмачтовым фрегатом,
Когда канатною смолой
дыхание полно
И грязноватым парусам,
как на небе заплатам,
Коли от палубы глядишь,
быть снежными дано.

Когда высокая волна
разломлена прозрачно
Твоих матросов – соль и дым! —
торжественным трудом,
И режет боцманский свисток
с оттяжечкой и смачно
Надежд невидимую нить
от берега, где дом.

А ты стоишь на высоте,
над брызгами и медным,
И, как положено, глядишь
в подзорную тудым
Или, на солнце наведя,
не ослеплён победным,
Его пытаешь высоту
секстантом золотым.

Вдохнув, читаешь, как псалтырь,
движение муссона,
И внятен паруса порыв
тебе, как пеший шаг.
И увидав за десять миль
рангоут галеона,
Велишь британский подымать
на чёрном гроте флаг.

Ты с вечера охотился за мною…
Дорога мне едва была видна,
Когда, овит родильной пеленою,
Я вышел на закате, дотемна.

Я шёл и шёл – сугробами по пояс,
Звериной окровавленной тропой,
Лишь изредка, от боли беспокоясь,
Испрашивал тропу на водопой.

Не ведая лица грядущей ночи,
С короткого разбега я взлетал.
Ища путей полегче и короче,
Длинней и тяжелей себе стяжал —

По хоть куда чудовищным развилкам —
Направо бунт, налево ведовство —
Не чувствуя младенческим затылком
Дыхания живого Твоего.

Ты следуешь за мною неотступно,
И вижу я: наутро – даль светла —
Меня пронзит однажды целокупно
Твоей любви калёная стрела.

Когда пионеры во хвойном и вольном
Ложатся в отрядных на сон корпусах,
Они перед сном не заводам и войнам
Вручают себя через праведный страх,

А – кто с кулачком, в средостение вжатым,
Кто с шёпотом, стоном и звоном стекла —
Они отдаются красивым вожатым,
Опасным и взрослым, как в улье пчела.

Они отдаются их длинным ресницам,
Пилоткам и бантам, гофре и плиссе,
И после им снится, не вправе явиться,
Вожатая Саша на мокром шоссе,

Вожатая Таня в сиреневой майке
И чёрных трусах на зарядке-заре,
Чьи груди то в небо глядят без утайки,
То тонут в тени, как котята в ведре;

Командой в строю к поворотам неволя,
Вожатая Лена, чьи гольфы – как снег,
Вожатая Уля, вожатая Оля…
А девочкам – только вожатый Олег.

Вменённые равнине и низине
Душой в обмен на ветра вещество,
В с утра холодной лодочной резине
Мы были живы все до одного.

До над костром консервов и печенья,
До краденой капусты на пути
Гребли мы против вечного теченья,
Чтоб на закате вовсе не грести.

И до и после скорое скольженье
Меж двух опор бетонного моста,
Ломая в тёмной глади отраженье,
Мне снилось раз, наверно, больше ста.

Склонялись ивы в воду берегами,
Курилась в поле солнечная гарь…
И расширялся медленно, кругами
Мой сухопутный жалобный словарь.

Я забывал в извивах лабиринта
О примитивном правиле руки,
Не отличая лук от гиацинта
И лишь по вкусу – море от реки.

В семьдесят третьем году
между песком и травою
Я ли по небу иду
в драповом сером пальто?
Я ли рискую упасть
в города тьму с головою,
Точно в толпу акробат
из парусов шапито?