Аркадий Застырец - Белый китель

Точно ли это меня
в семьдесят третьем колене
Люди явили на свет,
мама с трудом родила,
Корь, и объяв, не взяла
в жарко-чудовищном крене
И скарлатина, сдавив,
дух испустить не дала?

Может ли быть, что со мной,
под руку, гибкая, рядом
Движешься, как тишина,
и не боясь высоты,
Мне уступаешь во всём —
шёпотом или же взглядом,
Или понурым кивком —
невероятная ты?

Мне ли открыты цветов
дикорастущих пещеры,
Где укрывается шмель
или пирует пчела?
И неужели меня,
полного меди и серы,
Не упустил ни на миг
ангел мой из-под крыла?

Как тяга медленной реки,
В своей громаде незаметна,
Вода к воде стремится тщетно
И тащит стрежнем топляки;

Как сила тонного песка,
Ползя по мертвенной Сахаре,
Сгоняет тень рассветной хмари,
Будь та хоть с бездну велика;

Как под стрехой тиха огня
Гряда, невидимая глазу,
Становится пожаром сразу,
Вдруг лопнувшим стеклом звеня —

Так вера в сердце день за днём
Растёт по скрупулу и грану,
Безверия латая рану
Грядущей радости дождём.

Теперь мой ход. До этой полосы
В песке, траве, асфальте и бетоне
Не я. Теперь наручные часы
Куплю себе наверно на «Озоне»,

Кроссовки «Найк» январской чистоты,
Велосипед с ручными тормозами,
И всё, и всё на свете, что не ты
Добыла кровью, потом и слезами.

Я всё куплю во сне и наяву,
Чем в юности мучительно увлёкся,
По правилам с абсурдом парадокса,
И всё, о чём от бедности реву.

Не оттого, что этого хочу —
Бессмысленны мои приобретенья, —
А потому, что так себя учу
Азам и мастерству пренебреженья.

Теперь мой ход. И я почти готов
Оставить мир предметов и желаний,
Как лев, содрав питательный покров,
Гиенам оставляет остов ланий.

Зачем-то я в июне вспоминаю
О ноябре, безмолвном и глухом
Когда меня – зачем, опять не знаю —
На целый день свезли в казённый дом.

Троллейбусом в предутреннюю темень,
В какой-то стародавний детский сад,
И я не вижу смысла в этой теме,
Не вписанной в покойный жизни ряд.

Не вижу, но мучительно пытаюсь
Хоть что-нибудь, хоть искру разглядеть…
Вот я в фанерный шкафчик раздеваюсь,
Вот снег идёт, стараясь не шуметь,

Вот рисовая каша, тошнотворной
Громадой на тарелке разлеглась —
И я хворобой приторно-притворной
Её с моих долой желаю глаз…

Вот лестница, зеркальные перила.
Куда она? В какую высь ведёт,
Закутанная в сурик и белила?
С трудом преодолев один пролёт,

Гляжу – в тени лепнины потолочной
И штор, бордовых, точно винегрет,
Нет никого – лишь в золото-барочной
Фальшивой раме – Ленина портрет.

Мне кажется, что времени потоки
Застыли там в кошмаре и тепле,
Как все мои грядущие уроки —
На холодом расписанном стекле.

Полвека – и в дальние страны
Как будто меня занесло…
Бывало, подъемные краны,
Как цапли, стучали в стекло,

И, строя великое в малом
От вечности на волосок,
В средину двора самосвалом
Речной завозили песок.

За играми – ссоры и драки
Там были, любовь и вражда,
Из внешнего мира собаки,
Ища, залетали туда.

На сливочно-круглой верёвке
Там простыни сохли в жару,
Из форточек запах готовки
Заботливо шёл поутру;

В межствольном июня с июлем
Натянут был тощий гамак,
И серым прожорливым гулям
Крошили мы хлеб натощак.

Водою священного Ганга,
Горбатый, как сказочный гном,
Там дворник из чёрного шланга
Окатывал клумбу и дом.

Твердили мне свыше: – Готовься
Прилежно к тому и сему!
Но времени не было вовсе
Взросленью дано моему.

Поскольку отправлено было
Всё время в полуденный пруд,
Где лилий зелёная жила
И стаями рыбы снуют,

Где дрожью застыли стрекозы
В подсолнечной ряби сквозной
И мыслей тревожных занозы
Не лезут под воду за мной.

Математика, математика,
Моему уму мать и мачеха.
То резиночка, то кристалл она,
Светлой памяти Марья Паална.

В седине глава – точно в облаке
Дырка в бублике, абрис в облике,
Окончательно бесконечная,
Мука мучная, рвань заплечная!

Всё б ей циферки, буквы, чёрточки,
То на цыпочки, то на корточки,
Пальцы холодно замелованы,
В классе мальчики не целованы.

Вычисления конокрадские,
Звуки точные, суки адские,
Графы-графики, игры-игорки,
В душном трафике – иксы, игреки.

Треугольники деревянные,
Все мы – школьники окаянные,
Математикой перевязаны,
Мать и мачехой впрок наказаны.

Так и видится, так и плачется,
Всё одно и то ж, не иначится.
Всё зима-метель заоконная,
В животе – любовь незаконная,

Не мычит умок и не телится…
Ох, не сжалится та, что целится!
Но, приваренный райским деревом,
Марья Паална, я не верю вам!

В Калужской филармонии
В подвале стынет клеть.
Ни тени в ней агонии:
Чему там умереть?

Но видятся мне издали
Сквозь толщу миль и стен
Вещей отцовских призраки,
Захваченные в плен.

Они живьём томились там,
Закинуты в тюрьму,
И в сумраке извилистом
Являлись моему

Желанью завидущему
Из фибровых глубин,
Подростку неимущему,
Как бедный бедуин.

От шёпота, от эха ли
Взлетает холодок —
Ведь сорок лет, как съехали
На юг-юго-восток

И, вскоре вознесённые,
На горнем этаже
Царили многозвонные,
Как яйца Фаберже.

Цвели святые образы
На солнце и в тени,
Куски древесной обрези,
Наросты, корни, пни,

Родные фотографии
И книжек тесный ряд…
Ничтожны эпитафии,
Когда слова горят

И, в памяти бесплотные,
Беззвучные во рту,
Летают беспилотные,
Как листья на мосту.

Как лилии в Японии —
Не выговорить впредь.
В Калужской филармонии
В подвале стынет клеть…

Вдоволь дышится – горный озон.
Вверх и вдаль – расстояние в кубе.
Начинается зимний сезон
В нашем массовом аэроклубе.

Парусина от ветра гудит,
С ночи верх отворён тёмно-синий,
На морозе алмазно горит
Фюзеляжа и крыл алюминий.