Андрей Кайгородов - Воздух

Цвет крови, цвет помоев, цвет сирени,
Плохая сказка в тридцать три ступени,
На свет труп девки отмороженной и грязной,
Салазки, маски, дикие олени.
Кричу руками, розовые щёки
Сползают медленно по обгоревшему закату.
У этих ног густая пелена восьмёрок,
У этих губ поношенное знамя.
На кол наткнувшись пузом иль коленом,
Не замечая ритм коня-калеки,
Прокусывая шею одеялом
От запаха на мёртвом человеке.
Назвав три точки, семь зловонных капель
Кубами меряя пространство, дыры, время.
Я силюсь позабыть, но тщетны все старанья,
Меня тошнит от запаха на мёртвом человеке.
Я задыхаюсь в твоих сточных плоских гранях
И, оголяюсь нервом иль привычкой,
Влюблённою пьянчужкой забываясь,
Я пробую найти к замку отмычки.
Но глыба нечистот, тоски и боли
Комками грязи, лезвием по мясу,
Кричать напрасно, выть, кусать и плакать,
Когда на мёртвом человеке запах.
Пред зеркалом без глаз, без паутины,
Слюною едкой утопаю в раме,
Ведь это я с пробитыми руками
Себя же к стенке прибиваю…

Светись в беспомощных тисках заката
Злато. Бесформенным распятьем ада
Вонзи своё тугое жало
В беспомощную твердь забрала
И ороси пыльцой кровавой тугую плоть.

Скреби зубами бесконечность,
Огнём пылающую вечность
У врат конца и без начала
С причала в омут на живца.

Офелия – безумная старуха
Вниз, по теченью кверху брюхом.
Раскалывая льды и ямы
Вершины гор, дворцов сараи
Являлась в облике забавы
На милых шуток карнавалы.
И напивалась кровью алой
Из ран беспечных мудрецов.

Заросших гнилью и червями,
Покрытых плесенью и пнями
С расплавленной, как сыр печёнкой
И вечной, как помои водкой.

Светись рассветным колыханьем,
Ненужным званием позвенев,
Молись покуда есть страданья,
Покуда ты не выйдешь весь.

В вашем милом личике
Бледность и усталость.
Всё казалось вечностью,
А осталось – малость.
Как в какой-то повести
Злой и непонятной
Вы лежите в гробике
Чистой и опрятной.
Чьи-то губы алые
Лоб ваш покрывают,
Чьи-то руки жаркие
Слёзы вытирают.
Только вам неведомо,
Вот какая жалость,
Что на вашем личике
Бледность и усталость.
Зеркала завешаны,
Всюду тишина
И лишь кто-то скажет вам
Тихо, не спеша —
Упокойся с Господом,
Бедная душа.

Выкрутив голову,
Как стеклянную лампочку,
Выключив свет,
Перекусив пальцем веточку,
Нагруженную систематической вечностью,
Я питаюсь снегом и воздухом,
Воздухом сна.
От одного до другого холмика,
Покрытого плесенью,
Невысыхающей радостью,
Тупым предчувствием смерти
И черными дырами
Двояковыпуклых линз.
Лизни меня в губы
Холодным прищуром гаденьких глазок,
Заплывших толстым салом цинизма,
Мерзкой похотью трясущихся пальчиков,
Жаркими вздохами посторгазмических слов.
Лекарь безжалостный,
Поедающий мозг.
Спираль моей давшей трещину лампочки,
И цыпочки лапочки,
Падкие, гадкие,
Мягкие тапочки,
Точат оскалы шершавыми языками
И ждут начала безумного праздника
В ночь полнолунья, забвенья и радости.

У нашей Маши кашель,
Температура и понос,
Климакс, заварка на верхней полке,
Пять таблеток на всякий случай
И музыка.
Две табуретки,
Распиленные лобзиком на 24 части.
Ужас в ванной,
В прихожей торшер, интерьер,
Оставляет желать лучшего
Ее внешний вид.
Она третью ночь не ест, не спит,
Твердит о чем-то украдкой,
Не смотрит в дверной глазок,
Лишь грызет черный сухарь,
И нам кажется,
Что ей это нравится,
И нам кажется
Что она красавица.
Нам кажется, что она…,
Но нам только кажется,
Мы не знаем когда луна
Вновь откроет глаза.
И кто-то нам улыбается,
И кто-то нас пугается,
И все-то нам только кажется.

Есть все в этом мире и звук, и скворечник,
Пьяный водитель и ржавый подсвечник.
Есть маленький зайчик в пасти у волка,
У деда Михея есть пес и двустволка.
Есть рыба, живущая в море и речках,
Есть черти, живущие в речках и печках,
Есть мячик у девочки Тани большой,
Есть в сказке медведь с деревянной ногой.
Есть звезды на небе и космонавт
Летает в ракете, есть в джунглях удав.
Есть снежные горы, скопцы и сараи,
Есть бронепоезд, ишак и Гавайи,
Спешащие дети, пустые бутылки,
Научные взгляды, дома и пластинки,
Жвачки, проходы, магнит и невесты,
Есть дядьки и тетки, любовь и инцесты,
Дела и заданья, улыбки и шахты,
Кровать, самокаты, карты и платья,
Замки на сапожках и бородавки,
Полено, бесплодье, арбуз и канавки.
Есть слово, которым кого-то ругают,
Трава есть, её коноплей называют,
Есть Винни-Пух и ослик Иа,
Удав есть, тот, что вена одна.
Есть мост и машины, кювет и гараж,
Ежик, похмелье, есть наш и не наш,
Есть фантик и слон, живущий в Каире,
В общем, хватает дерьма в этом мире.

У берегов молочного эфира
Ты жадно ртом глотаешь злой мороз
Твоя непогрешимая, святая лира
Все больше обнажает юный торс

Уже трясутся от мороза губы
Уже сосульки на ресницах и носу,
А ты безжалостно срываешь с плеч нагрудник
И восклицаешь: «Я тебя люблю!»

А лиру уж колотит с непривычки,
Она уже хоть с кем согласна переспать,
Но твои дикие, ужасные привычки
Ее готовы словно липку ободрать.

И чувствуя энтузиазм и силу
Невиданный доселе творческий подъем
С нее сдираешь ты последнюю штанину,
И соблазненный наготой ее кричишь:
«Как я в тебя влюблен!»

Но лира, коченея от мороза,
Не в силах, что-либо тебе отдать.
Упала в снег, как почерневшая береза,
И ты не в состоянии ее поднять.

Ты плачешь наклонясь над юным трупом,
Ты просишь нежности и теплоты,
Нажравшись спирта, ты рыдаешь тупо,
И все твердишь: «Приди ко мне, приди».

И озверев до помутнения рассудка,
Ты начинаешь с ней любовную игру,
И получаешь несварение желудка,
И звание поэта на миру.

У берегов молочного эфира
Ты жадно ртом глотаешь злой мороз,
Твоя окоченевшая, святая лира
Лежит в углу и преет, как навоз.