Виктор Оден - Летопись Тэлы

которые несут кому позор,
кому язя копчёного на блюде.
Но вот уехал дальше ревизор,
и выдыхают с шумом воздух люди.

Едва ли кто видел в сумбуре материй
знакомый, родной и простой,
тот самый желанный, который потерян
в беспамятстве – Сон Золотой.

Обрывки мелодии, всполохи света,
взмах крыльев ничьих у плеча…
Сознание тщетно блуждает по следу
заветной добычи, ища

в затейливых дебрях бесплотного зайца,
который всегда за спиной
с ехидцей сочувственно улыбается.
Реальности из не иной,

придуманной кем-то, а именно этой
вдали возникает мираж.
Лучами фантазии светлой согреты
регистры возвышенных башен,

холмы куполов, скромных хижин солома.
Но мимо идёт караван
горбатых мыслишек линией ломанной
к холодным чужим городам.

Ведь Сна Золотого предчувствует зритель
финальный разящий аккорд,
крушащий басами земную обитель.
Взлетев над суставами хорд

сверкает улыбка и, разом померкнув,
ныряет под занавес сна
свинцового, что в обиходе у смертных.
Любовь. Комсомол. И Весна.

Чем обычно дерутся великие люди?
Неизвестно. Наверное, чем-то большим.
Им по праву всё лучшее из атрибутик
достаётся, чтоб мощью плебеев страшить.

Им неведомы страхи, налоги и штрафы.
Надоедливо мелочь в мошне не звенит.
Затаённые в недрах дубового шкафа
из титана доспехи – вот их реквизит.

Вы от них не услышите слово «пуанты».
Если ростом с Везувий, какой тут балет?
Но легко помещаются в замках атланты,
на страницах таблоидов, в новый багет.

В каждом доме, посёлке, стране и деревне
эвкалиптом, собором, бизоном, горой
над макушками ближних вовеки издревле
возвышается свой незабвенный герой.

На просторах достаточно крупного мира,
если собственной лень размышлять головой,
вы найдёте себе по ранжиру кумира
с катехизисом или большой булавой.

Если кто-то сумел так удачно родиться,
социальных вершины познать пирамид,
освещённые солнцем привычных традиций,
значит, всё справедливо, без глупых обид.

И гоните пинками Фому и Терсита.
Кто они, что бы в зависти желчь изливать?
Волки смелые целыми овцами сыты.
Режет воздух праща и поёт тетива.

Опять запал курок у бластера.
Взорвался газовый баллон.
Зовите Мастера! Зовите Мастера!
Придёт и всё починит он.

Закончив практику и сдав экзамены
довольно сложные, но все на пять,
не лезьте сами вы, не лезьте сами вы,
чтоб окончательно всё не сломать.

Построил дом, расплавил олово,
сварил весёлое пивцо,
он изобрёл для вас, он изобрёл для вас
амфитамин и колесо.

Присев на корточки, чинарик выплюнув,
посмотрит пристально, ухватит суть,
он молча выпрямит, он молча выпрямит,
что надо выпрямить, а не согнуть.

Как будто исподволь и с неохотою
определит, где верх, где низ,
и заработает, и заработает
необходимый механизм.

Возможно, в юности общался с бесами
и как-то походя, у них спросил
про неизвестные, нам неизвестные
взаимодействия неравных сил.

Откуда знать он может хитрости?
Да уж, конечно, неспроста!
За раз не вытрясти, на раз не вытрясти
из головы заветных тайн.

В городе пустом ни шороха. На древних
пыльных мостовых лежат косые тени.
Стен глухих ряды. Коричневые гребни
крыш. Песком времён засыпаны ступени.

В центре на холме зловещий чёрный замок
демоном глубин в спрессованном эфире
высечен. Тяжёл не дрогнет воздух в залах,
вязкий и тягучий, спёртый, как в могиле.

Гость, едва дыша, идёт по коридорам
вытянув щепоть с письмом от Минотавра:
«Жду тебя, дружок. За долгим разговором
ты из моего сомнительного дара

выберешь себе и службу мне сослужишь.
Не ищи, приятель, повод для отказа.
Если не придёшь, то будет только хуже.
В тёмные врата стучи четыре раза».

Жуткий лабиринт неверным шагом меря
жалкий посетитель, сгорбившись, крадётся
в свете факелов, приоткрывая двери.
Щупает язык бугры иссохших дёсен.

Кажется вон там… Почудилось. Направо,
вверх, налево, вниз, по узкой галерее,
здесь за поворот, а может быть, и прямо,
будет ли конец у этой одиссеи…

Хрустнув под ногой останки многих прежних,
что не доползли, в руке письмо сжимая,
прячут под собой истлевшие надежды.
В цепкой паутине муха неживая.

Ох, крутые табаки
старики курили.
Вечерами у реки
внукам говорили:

«Было время, на земле
жили только мухи.
В городах и на селе
потирали руки:

«Нам достался целый мир,
а не половина.
Превратим его в сортир,
станет жизнь – малина».

Но была средь них одна
мудрая старуха,
для полёта не годна,
с виду – развалюха.

Им она сказала: «Эк,
дурят вас фантазмы!
Нужен некий человек,
и тогда миазмы

перельются через край,
потекут по склонам,
и наступит сразу рай
радостно-зловонный».

С головы до самых пят,
применив науки,
человека для себя
смастерили мухи.

Будь предельно серьёзен. Коллекционируй морщины.
Конвертируй улыбку трагичную в ломаный грош.
И вползёт к тебе в ноздри неспешно из сонной лощины
тонкой струйкой, змеёй придыхающей Внутренний Дождь.

На играющих весело грустно смотри с укоризной
в заунывный, стеклянный зрачок уперев, сериал,
как предтеча Пандоры с бездонной резиновой клизмой,
открывая чистилища в детском саду филиал.

Только Внутренний Дождь панацея, награда и мера.
Контролируя с ярусов верхних вселенский надсад,
хищно выпятив нижние челюсти злые химеры
криво лыбясь, в притихшую даль исподлобья глядят.

Повторяя дурную привычку Шалтая-Болтая,
что у них повелитель, наставник, образчик и вождь,
иногда кувыркаются ниц и стремительно тают.
И грызёт их холодными каплями Внутренний Дождь.

Прокурор арестантам гнусавит из метеосводки,
безотрадную сырость и скуку влагая в слова,
им, одетым с рожденья в казённые мокрые шмотки,
осуждённым червями чернеющий рыть котлован.