Виктор Оден - Летопись Тэлы

Босоногие нимфы танцуют в цветочной ограде.
Через рощу бежит безмятежно звенящий ручей.
Лёгкий ветер гуляет в иссопе, тимьяне и мяте.
Разливаются запахи в амфоры тёмных ночей.

Пусть чернильные тучи, нахмурившись на горизонте,
собирают воинственно грозную новую рать.
Урезоньте их, вынув проверенный Внутренний Зонтик,
и солому, где можно упасть, не забудьте настлать.

В воскресение на ярмарочной площади
ржали даже лошади.
Приехали фигляры и паяцы.
Зевакам пришлось вдоволь посмеяться.

Где сейчас лужа, стоял их шатёр.
Там тебе и бородатая женщина, и силач, и жонглёр.
А здесь мужик продавал свинью,
потом оказалось – чужую, не свою.

А на месте вон той тощей кошки
какой-то клоун играл на гармошке
одно и то же всё время заново,
да так, что пробирало до этого самого.

Сам сочинил, сам исполнил, сам, слушая,
глядел в толпу, которая кушала.
Углубившись в пищеварительные процессы
жевали сапожники, жрали принцессы.

Да и как не полакомиться, когда леденцы
на палочке и бублики продают юнцы,
пахнут горячие пирожки у баб,
предлагает кофе и шаурму арап.

Солнце крадётся за облаками.
Клоун смеётся, блестя клыками.
Растягивает меха своей гармонии,
извлекая захватывающие гармонии.

Пляшут купчихи с солдатами, чавкая,
на задних лапах собаки тявкая,
скачет Джонс, прыгает Доу.
Всё быстрее играет клоун…

Есть места, где количество солнечных дней
превышает четыреста с лишним гиней,
черепахи без панциря ходят,
от жары задыхается котик морской,

худощавые сосны потеют смолой,
чайки рубят с плеча над кипящей волной
заводную летучую рыбу.
С полотенцем забравшись на дыбу с утра,

кверху пузом лежит мошкара-детвора.
За одной кожурой вслед ещё кожура
с апельсинов тряпьём облезает.
Точной копией солнечный заяц бежит

из ярчайшего шёлка горячего сшит.
Показался. Исчез. Подожди, не спеши.
Ускакал или сжался в комочек.
Как ленив неразборчивый почерк орла,

льёт из тигеля сплав на границе крыла,
загорается луч за стрелою – стрела,
воск и золото – вниз на страницы.
Жёлтый мёд с молоком бледнолицых смешав,

шоколад, чёрный кофе, янтарь, крепкий чай,
с тёмной корочкой нежное мясо зажарь
и добавь обязательно перца.
Безнаказанно может раздеться медведь,

снять тяжёлую шубу и не помереть
от простуды, а наоборот бронзоветь,
оставляя ненужное сало
на полу растекаться вокзала.

Через пустыни и моря
за шкирку донор упыря,
как куль, несёт рукой корявой
на остров сладостной халявы.

Неумолимый сжат кулак.
А впереди архипелаг.
Там безмятежные тюлени
облюбовали остров лени.

Лежат под небом острова.
Забита смертными страна
дремотной неги до отказа.
Дворцы, отели, лавки-плаза.

Влетает музыка в окно.
И всё, конечно, включено:
котлетка с соусом на донце,
улыбка, либидо и солнце.

«Достали шум и теснота! —
ворчат былинники, – Не та,
что прежде, чистая нирвана.
Вода горячая из крана.

Дурацкий кондиционер.
Wi-fi назойливый. О, нет!»
«О, да!» – воскликнул хрипло донор,
возвысив праведности гонор,

и кинул, словно снегиря,
в людскую кашу упыря,
где полуголые болваны
толкались в поисках нирваны.

Бывает, вам надо куда-то идти.
К примеру, заждался приятель.
И тут возникает на вашем пути
шутник Никуданепускатель.

Выходите. Дверью размашисто – хлоп!
Ногой задеваете ящик.
Бетонную плоскость холодную об
ломаете мускульный хрящик.

А может случиться, пожалуй, и так.
У ЗАГСа томится невеста.
А вы не находите брючный пиджак,
хотя его клали на место.

А может – у князя к вам важный вопрос.
Посыльный примчался кометой.
А вас донимает, простите, понос.
Вы узник, пардон, туалета.

Представьте, что вы потеряли ключи,
толчётесь по комнатам в шоке,
стараясь припомнить, кто вас научил
поставить на окна решётки.

И каждый, конечно, хоть раз попадал
в трясину, тупик или пробку.
Нет хода когда ни туда, ни сюда,
шуметь и ругаться что проку.

Сиди и не рыпайся (как вариант —
не дёргайся лёжа в кровати),
покуда с тобой непреклонный педант
шутник Никуданепускатель.

Грехопадение знакомо с детских лет.
Ловя на грудь воздушные потоки,
покорно приближаются к земле
за предками послушные потомки.

Известно, что все падают с одной
и той же целью, скоростью, гримасой.
Я вон за теми. Эти вот за мной
планируют синхронно плотной массой.

А некоторые вдоль и поперёк
снуют, как моль, другим мешая падать.
А есть ещё, которые вперёд
пытаются зачем-то как бы плавать.

Хотя давно известно – только вниз
ведёт дорога, как не трепыхайся.
В конце её сквозь землю провались,
святоша, маркитант, мудрец и кайзер.

Бывалоча, зависнешь как орех,
обозреваешь Малые Вязёмы.
И вдруг порыв, болтанка, страшный грех
и рыхлая поверхность чернозёма

встречается с испуганным лицом.
Испачканы штаны, очки и шляпа.
Сломалось обручальное кольцо.
Детишки плачут: «Папа, папа, папа!»

А папа, еле сдерживая смех,
выглядывает, как летят другие,
ушибленный поглаживая грех
и сплющенную голову на вые.

Александр Песцов, по профессии царь,
посмотрел свысока и увидел январь.
«Где фигурные лыжники? – твёрдо
он спросил подхалима милорда.

– Почему я хватаюсь за вилки,
а за ложки и ножики не,
и чешу себя в левом затылке?
Позовите же доктора мне!»

Тот приходит дородный и грузный,
улыбаясь, но всё-таки грустный,
достаёт с инструментами страшными ларь.
«Что такое?!» – испуганно пятится царь.

Тут вбегают на сцену, как волки,
хищно щерясь, почти хохоча,
в одинаковых белых футболках
сто семнадцать подручных врача.

Александр Песцов, по профессии царь,
залезает, крича, на придворный фонарь.
Но взлетают стремглав по стремянке
три ужасных сестры Несмеянки

и снимают монарха щипцами,
раздевают и вяжут его.
А медбратья ощерившись псами
на верстак возлагают. Ибо