Анатолий Иващенко - Спелый ветер

Хрустит сушняк как черепица,
и слышится подпил струны,
двенадцать тактов будет длиться
мотив сгорающей сосны…
Клокочут змейки медной тубы,
золу гоняя, дышат в такт
с дымком рубиновые зубы
в дупле иссушенного рта…

Ловит византийский запах чайка.
Не зови меня за горизонт!
Летом не хочу менять причала.
В длинном крике явно слышен стон.

Думаю, что все поймут меня —
может быть зимой, в начале дня…

Дымка и нырки. Волна качает.
Ловит византийский запах чайка…

Это невозможно в светлом мае,
(ранние рассветы, бриз и зыбь),
в мае быт рыбацкий не меняют —
(аромат бензина, трап скользит).
Птица начинает всё сначала,
за собою звать не устаёт.
Ловит византийский запах чайка,
покоряя снова небосвод.

Где время не имеет берегов,
блуждают в думах каменные старцы…
Шаманский знак отбит на лбу его,
он выжил, смог самим собой остаться.

Вершился культ: и хоровод, и танцы,
с грехами можно было вновь расстаться.

Звучало эхо заговорных слов,
где время не имеет берегов…

Грозится идолом ночная степь,
где лёгкий дым – гонец слепой тревоги,
где ветры гложут россыпи костей,
и вдаль летят, где каменные Боги
иных равнин, зубами стиснув зов,
в столетних позах йоги дышат праной,
где время не имеет берегов,
и травы гнутся почерком Корана.

На дуэлях – белый с красным,
с красным – жёлтый, жёлтый – с чёрным,
с парусиной – лоск атласный,
с Северяниным – Кручёных…

с флейтой Ада – лира Рая,
с соловьём – субтон курая,

с безрассудностью – опасность,
с белоснежным – ярко красный…

С откровением – молчанье,
и со штормом – цепь причала…
С гулом рынды – стоны чана,
с тишиной – ветра печали…
По своей идти дороге,
противоположно, часом,
безусловности и догме,
принимая все контрасты!

Купаются чайки во взгляде бездонном,
в шершавых ладонях мозолей руда.
Уходят всё дальше от нас горизонты,
и, слушает бездну в тиши Кара-Даг.

Тоскует душа по просторам морским,
и по закоулкам ночей хуторских.

Кочуют по морю туманов бизоны
и плещутся чайки во взгляде бездонном…

То тихим присвистом на мысль отвечает,
то с кем-то бессловно ведёт диалог.
Блуждающий странник рыбацких причалов
заплыл в эпилог бесконечных дорог.
У мазанки – столик уютный со стоном,
над ним – как бычок из латуни луна.
Купаются чайки во взгляде бездонном.
И – ночь. И – цикада. И – бездна без дна…

Ледовой фигуры душа нараспашку.
Тепла бы чуть-чуть, но убежища нет.
Все стали на год ускользающий старше,
скатился январь по зеркальной тропе.

Там снежная Баба под маскою пса
у крепости снежной стоит на часах,

а здесь – надевают на тело тельняшку,
ледовой фигуры душа нараспашку…

Сквозящие тембры всегда динамичны.
Тепла бы немного, но нет и костра.
Но, как и всегда, божества ироничны,
февральского Пугала совесть чиста.
Сосульки под крышей щетинятся страшно.
Прочитан в окне приглашения знак.
Ледовой фигуры душа нараспашку.
И хочется чудо на ужин позвать…

Сирень ли только в этом виновата —
исчезли в бездну сумрачные дни,
гуашь, мазки, и майские раскаты,
бессвязный лепет, шорохи страниц…?

Качнулся ворох высушенных роз,
влетел в окно без спросу чёрный дрозд,

жирней и ярче – на палитре пятна,
сирень ли только в этом виновата?

Пока не надо друга, пары, тени.
На холст набросок вполз из полусна.
Бокал вина. Луна. Прозрачный тенор.
Взлетел вскипевший стебель со стола.
Болит в душе какая-то утрата.
Теперь рукой подать до первых гроз…
Сирень ли только в этом виновата
иль в память залетевший чёрный дрозд?!

Случайность каждая – знаменье.
Острее, ярче каждый штрих,
чувствительней подтекст измены,
проникновенней каждый стих.

Скрывает много каждый знак.
Не знает партитура дна.

Палитра – крен самосожженья.
Пятно – акцент, – предвосхищенье.

Чернила с клюва… Сантименты…
Просторней: небо забытья,
коллаж размётанных фрагментов
и… гениальности изъян!
Над этим всем – грозы затменье
и, как молитва, капель стук,
и каждая деталь – знаменье,
и значимее каждый звук.

Изъяны и изнанки
картонных масок спят.
Ползут по окнам знаки
в цветные сны ребят.

Лиловый огонёк
окрасил уголок,

на этом фоне явно
звучат едва изъяны…

Пусть всё вот так и будет
у нас под Новый год —
подарков детских груды,
искристый небосвод,
улыбка обезьянки,
нечаянный звонок,
изъяны и изнанки
как… времени итог.

Звучит вступления аккорд:
смола душистой хвои свежей,
и запахи прибрежных гор,
лаванды утренней и нежной.

Йод, канифоль, имбирь со спиртом,
цветные жидкости в пробирках.

Значений, знаков, чисел брод.
Звучит вступления аккорд…

Сиреневый струится свет,
огонь под колбой, дым и всплески…
Чу! – восковых фигур квартет,
горбатый карлик – у челесты.
И пахнет мистикой фиорд,
и непонятно время года.
Вот и вступления аккорд —
разбита чаша небосвода!

Белые перчатки, взмаха выпад,
фрака мышь летучая летит,
заросли гобоев, хохот выпи,
струнные скелеты в забытьи…

Каждой ночью – чёрная работа:
под сарказмы хриплые фаготов,

реплики казарменных острот…
Белые перчатки… Хаос строк…

Сцены у фонтанов, шорох ложи,
флейт аттракционы, тушь, перо,
и дирекционы в мягких кожах
и раненья лёгкого тавро,
хляби интендантского обоза,
станции, станицы, дождь и град…
Белоснежная перчатка с розой —
лучшая награда из наград.

Нестройных сплетен музыкантский трёп
на языке, кларнета «Es-ного», рассвета!
Распутаны узлы дремучих троп,
блестят очки, монокли и лорнеты.