Татьяна Славская - И в зеркале моём, и в зазеркалье… Стихи и проза

Пробился сквозь задвинутые шторы
весенний луч, такой лукавый малый…
Живу я в марте, в месяце, в котором
Тебя не стало.
Вчера соседка раскидала карты,
сулила мне дорогу и валета…
И хоть грядёт уже второе лето,
мне не уйти, мне не уйти из марта.
Живу – не в жизни. И ещё не скоро
с души спадет вселенская усталость, —
живу я в марте, в месяце, в котором
Тебя не стало.
И в миг, когда от жизненного старта
до самой крайней точки добреду, —
я не умру, я лишь уйду из марта,
к Тебе уйду.

В один прекрасный день я родилась.
Была зима. И снег, наверно, падал,
и кто-то юный по седому саду,
наверное, бродил, не торопясь.
И много ль дней – не стоит предрекать —
с минуты той успеет в Лету кануть
до той поры невидимой, пока
в один прекрасный день меня не станет.
Не знаю я – он пасмурный иль ясный,
в нём свет костра иль вечного огня…
Я потому зову его прекрасным,
что этот день – не только для меня.

Измученная долгою дорогой,
прошедшая все круги бытия,
седая, постаревшая до срока, —
приди ко мне, поэзия моя.
Тебе нехитрый ужин сотворю
и приглашу к столу, а не к застолью,
и, поделясь с тобою хлебом-солью,
не нагружу тебя своею болью,
а выслушаю исповедь твою.
Не попрошу ни славы у тебя,
ни почестей, ни благ и ни признанья,
лишь одного – коснись своим дыханьем,
коснись, не награждая, а любя…

В неожиданно-странном наитии
поняла я в свой скорбный час:
разрушает не ход событий,
мыслей ход разрушает нас.

Взять неожиданно билет —
прочь все помехи! —
и ранним утром в Петербург
одной приехать.
По строгим улицам пройти,
всмотреться в лица,
и с городскою толчеёй
безмолвно слиться.
И, затерявшись меж людей,
попутных, встречных,
вдруг ощутить себя – на миг! —
живой и вечной,
коснуться медленной рукой
оград чугунных…
И мир вокруг – как под смычком
тугие струны,
и меж струящихся колонн
плывёт неспешно
колоколов вечерний звон —
смиренный и мятежный.

Ах, зеркало, мой пробный оселок
лукавых взглядов, озорства, кокетства,
с самим собой
извечный диалог,
с самим собой
безмолвное соседство.
Ах, зеркало, прозрачная страна,
стихия отраженья, погруженья,
где сквозь тончайший
флер воображенья
живого сердца
тайнопись видна.
Ах, зеркало, мой ревностный двойник,
свидетель всех случайных превращений,
самосожжений,
самообольщений —
ты мне откроешь
истинный мой лик?
Твоих границ пленительный овал
мне так же дорог, как любой осколок.
Ах, зеркало,
души моей привал,
твой век стеклянный
хрупок и недолог.
Но знаю – там, во глубине стекла,
есть память, что жива и неустанна…
Прошу —
не закрывайте зеркала,
когда я быть
меж вами перестану.

На третьей по счёту от солнца планете,
на нашей Земле, как понятно любому,
рождаются самые чудные дети…
Да разве могло быть у нас по-другому?
Смешные и милые наши создания —
таких не отыщешь во всём мироздании.
Родные кровиночки мамины, папины —
родные до боли, до каждой царапины…
Они полежат в разноцветных колясках,
потом, не минуя ни слёз, ни ушибов,
они дорастут – до стола и до сказки,
до первых свиданий и первых ошибок.
Пробившись сквозь строй
наших взрослых «накачек»,
надежд, указаний, упрёков, запретов,
они подрастут… И у них – не иначе! —
появятся самые чудные дети,
родные до боли, до каждой царапины, —
родные кровиночки мамины, папины.
…Вот так и ведётся от веку на свете:
на третьей по счёту от солнца планете
рождаются
самые чудные дети.

Мой Бог, позволь, чтоб именно во мне,
в моей душе, метавшейся во тьме,
пусть на исходе лет, однажды, вдруг, —
Твой голос проступил и был озвучен…
Прошу – Тебя и верую – во случай,
и век тружусь, не покладая рук.

Не на подмостках сцены, нет,
(в театры цены те ещё!) —
бесплатное, на мостовой
давали зрелище.
И нас, не зрителей – толпу, —
чтоб мы вперёд не лезли,
на расстоянии держал
заслон железный.
Но пред забором одного
там страж оставил
как исключение из тех —
железных! – правил.
Смешной, нарядный, он сидит
на детском стуле,
а за его спиной народ
гудит, как улей.
Рубашки белый воротник,
штанишки в клетку —
сидит на стульчике своём,
поджав коленки.
Сидит у мира на виду,
весь – в таинстве момента,
один из всех уже готов
начать аплодисменты.
Между искусством и толпой
сидит, безгрешный,
ещё не зная, что всегда
он будет – между …
Меж двух огней, меж берегов,
меж правдою и ложью,
между проторенной тропой
и бездорожьем.
Между землёй и небом,
меж зрелищем и хлебом.

От привычного круга забот вдалеке
я стояла тогда на горячем песке…
И пригрезились мне
в раскалённой тиши
та скрипачка
тринадцати лет с небольшим
да старик
в заскорузлой одежде своей, —
как два полюса жизни,
две крайности в ней.
Лёгкий мостик дощатый
на жёлтом песке,
звуки скрипки,
прижавшейся к детской щеке,
зеленеющий лес
на другом берегу
до сих пор я
никак позабыть не могу.
В этом миге,
очерченном ярко и чётко,
улыбался старик,
а грустила – девчонка,
и от круга привычных забот
вдалеке
я стояла пред ними
на зыбком песке.
И в том странном,
судьбою подаренном дне,
я поверила скрипке,
поведавшей мне,
что не финиш и старт,
и не полюсы это —
наша юность
и наши преклонные лета, —
это всё и всегда
на одном берегу…
Я теперь и сама
в том поклясться могу.

Характер мой диктует мне? Судьба ли?
Живу, смеюсь, тоскую, ошибаюсь.
Прошу совета – и ему не следую.
Не так пою. Не вовремя обедаю.
Не тех люблю. Не с теми спорю.
Мой дом – на речке, стихи – о море.
То страж порядка, то враг порядка —
с соседским внуком играю в прятки.
Пусть ем не досыта, свободы – вдосталь.
Всё очень просто. Всё так непросто.
Характер это? Случайность? Рок ли?
То – как пружина, то – мямля, рохля.
Делам серьёзным не давши ладу,
полдня азартно пеку оладьи.
Судьба ли это играет мною?
Иль я играю своей судьбою?
Дышу.
Надеюсь.
Смеюсь.
Тревожусь,
боль затая…
Живу —
покуда
мне жизнь
дороже
небытия.