Марк Зильберштейн - Сборник упражнений (русский язык). поэзия

не по одной лишь – временной – оси,
что дочь моя имеет в жизни цель
и ладит с обстоятельствами места:
она, представьте, дело на мази, —
без трех минут армейский офицер!
И сам я, как-никак, – отец семейства…

В вечерних новостях – сплошной комплот:
угрозы, козни мировых держав,
что продают единоверных братьев,
у берегов страны – турецкий флот!
И худшего (как будто) избежав,
мы уступаем,.. честь свою утратив.

Почти лишенная ручьев и рек
полоска суши лепится с трудом
на карте мира где-нибудь на врезке.
Едва пустивший корни имярек
здесь узнает, что стал для всех врагом, —
он самоощущает по-еврейски.

Весь край перевоеван от и до,
о чем и камни рассказать могли б
в сухих садах с добавкой олеандров:
великий фараон у Мегиддо,
у стен столицы сам Синаххериб,
а позже – Кир и пара Александров.
Последний был из наших: иудей.
Фамилия его была Яннай.
Народ его не полюбил – за вредность.
Он перерезал множество людей
(из тех, кому он не сказал: «Канай
отсюда на хрен»). Такова конкретность

творящихся – или творимых – дел…
Смотрю навстречу завтрашнему дню,
слегка оскалив сточенные зубы.
Я в настоящем что-то проглядел.
А этот… заберет мою родню,
и все его поползновенья грубы.

Дома циклопической кладки.
Деревья тропической складки —
просторные, как веранды,
узорные жакаранды.

И полдень июля, похожий
на прочие, выбелит плиты;
смягчен левантийскою ленью,
замедлит каленые стрелы.
Обтянуты смуглою кожей
конечности, полуприкрыты;
готовые к совокупленью,
все особи половозрелы.

И в полдень, под купами сада,
где ящериц брачные игры
и так ветерок обдувает
под сенью широкой оливы,
пластами слежалась прохлада,
все беды – бумажные тигры,
и лучше едва ли бывает…
Запомнится день как счастливый.

В средней комнате все посвящалось другому;
был продуман предметов порядок и строй.
Утерявшие сущность и впавшие в кому,
эти вещи не могут общаться с тобой.

Пузырьки и термометры, зубы в стакане,
фотографии, перечни дел и забот,
прилегавшие к телу носильные ткани —
принимавшие форму, впитавшие пот.

Как печально предмета тщедушное тельце!
Как печальна должна быть предмета душа:
прослужил столько лет – и лишился владельца.
Как болезненна память, покуда свежа…

Он висел в изголовье хозяйской постели,
прикрепленный умелой хозяйской рукой.
Во дворе поливалки и птицы свистели,
как всегда стрекотали с утра день-деньской.

Голубой, точно карта, что, вместе с буссолью,
позволяет рассчитывать правильный курс,
восхваляя цыпленка с зеленой фасолью,
календарь безошибочно вычислил вкус.

В двух шагах от весны – самой поздней зимою —
он докладывал четко, как бравый солдат,
что приходится Пурим на двадцать восьмое,
и на том обрывался границею дат.

Был конец февраля, середина адара;
по оврагам мимозовый плыл аромат.
И висел календарь – очевидец удара.
И в окне кипарис был высок и космат.

…Ты идешь по когда-то знакомому дому,
в непривычно-привычной его тишине.
В средней комнате время течет по-другому,
и система отсчета висит на стене.

Еще играли гребни алой пены
на августейших изумрудных кронах
могучих выходцев с Мадагаскара,
но осень, чьи успехи постепенны —
во множестве процессий похоронных —
ждала как неминуемая кара.

Под широчайшим плоским балдахином,
оберегающим покой монарший,
редел и уходил в прорехи сумрак,
и оставалось в кодексе старинном,
вобравшем жизни стольких персонажей,
страниц с раскраской – ровно на полсуток.

Лист—папоротник отделял двойчатки
и осыпался золотой тесьмою,
подготовляя почву для итога;
и комкались пунцовые початки,
а лепестки с пурпурною каймою
белели, как сенаторская тога.

Но исполинских тел и сухожилий
упрямой мощи вовсе не ослабил
тот, кто задумал их лишить регалий.
И, обнажив клинки зеленых сабель,
клялись деревья, что умрут – как жили…
А под землей их корни пролегали.

Тому, кто умирал, а жил – внезапно,
кто чудом был избавлен от гарроты,
природу мира (или мир природы?)
дано постичь по методу Сезанна.

Глаз, ублажаем цветом, замечает
торжественную грубость очертаний.
А дальний план очищен от мечтаний.
Незыблем. Плоск. Суров. И не мельчает.

Вид голых скал, палимых в полдень душный,
и хвой вечно—зеленые мотивы —
объемный мир, лишенный перспективы —
линейной, временной или воздушной.

Единым образом – пусть многолико,
но в равноденствии, в солнцестоянье —
все отстоит на равном расстоянье,
равно достойно и равновелико.

В прикупленные метры под плитой,
по нашему обычаю, без гроба,
его уложат. Ставшая вдовой
теперь, как говорят, лишится крова.

Покойник оказался молодцом —
фламандский тип, душа мужского клуба:
в прочувствованной речи над отцом
сын описал его как жизнелюба.

Слова чтеца ложились важно в пыль,
как болеутоляющие капли.
Возможность смерти претворилась в быль.
Лопаты и кладбищенские грабли

обыденное дело довершат,
продолжив ровный ряд могильных грядок.
Кладбищенские метлы прошуршат
в поселке мертвых, ценящем порядок…

Привычный круг, привычный обиход.
Ты сам еще не сед, в дугу не согнут.
И все же дней неуследимый ход
подсказывает: этот круг разомкнут.

Здесь выпадения знакомых лиц,
«известных» лиц упавшие личины
и факты, что от скверных небылиц
неотделимы… и неотличимы.

Произнесешь обычные слова —
в них слышен шум чужих, фальшивых дикций…
Прошу вас, зачитайте нам права:
мы на пороге новых экстрадиций!

Фрагментом неземной (пока ты жив),
еще аморфной, сущности костлявой
из будущего вышел этот шип —
твой выговор, глухой и шепелявый.