Сергей Черсков - Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том первый. Поэзия и песня

Грузовик проедет – и не видно солнца.
Марево укроет полдень в тополях.
И пылит дорога вдаль до горизонта.
И цветет гречихой курская земля.

В песенной сторонке синеглазых много.
Расплескалась в душах поднебесья синь.
Лето. Полдень. Детство. Дальняя дорога.
Колдовские травы. Лебеда-полынь.

В Солнцевском районе вправду много солнца.
За селом Орлянка нежная заря.
Вспыхнет ненадолго низкое оконце.
Ночью за рекою огоньки горят.

Есть одна деревня. Есть село такое…
Может, и сегодня помнят там меня?
Только справлюсь с жизнью, разберусь с судьбою –
Все хочу вернуться. Много лет подряд.

Завари мне, мама, колдовские травы.
Там, где у дороги дом родной стоял,
Лебедой-полынью, горькою отравой,
Поросла бурьяном рана пустыря.

Нищая церквушка. Старая ограда.
Заросли сирени пеною кипят.
Позабыты-брошены две могилки рядом.
Где-то в поднебесье высоко летят.

Схоронили бабушку. Старика забрали.
Все хотел вернуться, да не довелось.
Горевал он молча, тихий и печальный.
…А вернуться только мертвому пришлось.

Ивами расплачется сторона заветная.
Всполыхнет зарницами да прольется в синь.
Две могилки. Родина. Песенка не спетая.
…Вот она какая, лебеда-полынь.

(Terra sacrum incognita)

Гиперборейский синий небосклон
Звенит прозрачным колоколом слова.
Тишайший день сияньем опьянён,
И горы смотрят строго и сурово.
И золотым проходит косяком
Большой сентябрь по городам и весям,
И кажется, что Кто-то в поднебесье
Идёт по райским травам босиком.

Огнём лазурным небеса горят,
Взимая с гор тяжёлые налоги,
Пока быки, неспешные, как боги,
Тяжёлыми губами шевелят.
Рука Творца из глины лепит верно
Небесный свод, свободна и легка,
И жизнь горит, как серебро на черни,
Как острый край булатного клинка.

История сложна, как теорема.
Не доказать, куда ушли отцы –
Бойцы в кольчугах и высоких шлемах,
Жрецы и тороватые купцы.
Нас время учит слепотой и спесью
Отцовских лиц в толпе не находить,
Не помнить в уравненье неизвестных,
Как алгебру, историю учить.

Как тяжело поднять у века веки!
Как тяжело взглянуть судьбе в глаза!
Как тяжелы иссушенные реки
И каменные, злые небеса!
Ведь вечностью беременное время –
Не враг для человека и не друг,
Но память – Божий дар, проклятье, бремя, –
Изогнута, как ассирийский лук.

Раскол времён – все круче, все суровей.
Ушли в века пророки, короли.
Звучит в текучей лаве львиной крови
Разверстый рык прожорливой земли.
Век львиной хваткой держит лучших, первых,
И ни одна звезда не говорит,
Но во Всемирной паутине нервов
Любая нить трепещет и горит.

Пусть клинописные следы стыдливо
Сменяются петитом тонких книг!
Предстанет нам в обратной перспективе
Минувших лет иконный строгий лик,
Ковчег продолжит путь по небосводу,
Опустит в небо мастер свой отвес
И станет ясной вечному народу
Несложная механика небес.

Но всё-таки – и нам открыта высь!
А если счастья нет – то и не надо.
Ведь новый, неизвестный людям смысл
Вторгается в подстрочник звездопада.
Сверкает осень. Ширится распад.
И ветер с гор шуршит листвою рьяно.
И листья, как рапсоды, шелестят
На языке неведомом и странном.

Рассвет пылает шапкою на воре.
Ледник сверкает на святой горе.
Процвёл на радость разуму и взору
Потоп большого солнца на заре.
Звучит в огромном небе зорькой ранней
Не плач, не смех, не лепет и не крик,
И в нежной влаге птичьих восклицаний
Плывёт новорождённый материк.

Мы знаем, Миша, дед твой брал Берлин.
Григорий Квашин
Фашистам не отдал своей земли,
Точнее – нашей!

Он за блокадный Питер отомстил,
За голод Вали –
Жены, шептавшей из последних сил –
Есть Бог и Сталин!

Потом семью забросила судьба
В Донбасс советский.
И карапузом ты гонял собак
В дворах Донецка.

Ты ветеранов в мае поздравлял,
Хоть рос задирой.
И в школьном хоре белым журавлям
Ты пел о мире.

Шли годы. Было все, как у людей.
Родил дочурку.
Читал ей про гусей и лебедей,
Про Сивку-Бурку.

Мечтал, любил, работал и не ждал
К себе нацистов.
Но стал ты проклинающим майдан
Сепаратистом.

Стал ненавистным хунте москалем,
Стал колорадом.
Лишь потому, что не пустил в свой дом
Фашистских гадов.

Фамилию свою не посрамил
И пал героем.
Пусть дочка журавлям поет про мир,
Ей хватит горя.

Не вспомнить поименно всех ребят…..
И ты не слышишь.
Мы празднуем Победу без тебя…
Прости нас, Миша….

Наш мир стоит на трёх китах,
трёх горемыках:
Авось, Небось… а что не так,
то – Накось-Выкусь.

Защитой служат и мечом
им две награды:
«А мы при чём? Мы не при чём!»
и «нафиг надо?!»

На грани фола, повелось,
по краю стыка
мудрит Авось, творит Небось,
итожит Выкусь.

Хоть эта троица свята́,
но мир, однакось,
воспринимает всё не так,
а сикось-накось.

Им привезёт Япона-мать
блошачье тело,
а им блоху перековать –
святое дело.

От неча делать – натянуть
на небо – нёбо,
Потом подзуживать начнуть:
«Пляши, амёба».

Всех инструментов, что ни то:
четыре – восемь:
топор, лучина, молоток
и ёксель-моксель.

Но если станут донимать
их вурдалаки,
они побьют Япону-мать
и иже… паки…

На это царство не ходи –
они без спеси,
один за всех, все как один
тебе навесят.

А если стукнешь одного
куда попало,
все призывают Божество:
«О, Ёлы-Палы!»