Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

А когда мы с ним жили, познала сполна эти «прелести».

Каждый день: «накорми», «напои», «расстегни» да «разуй».

То прикажет, сатрап: «Слышь, Есения, живо постель стели»,

то швыряет прицельно в меня свой большой небалуй.

Как селезень глупый по потной бабёнке

он плавал, не ведая страшной беды.

Напрасно Полкан надрывался в сторонке,

почуяв момент закипанья воды.

Да, были сейсмологи, видимо, пра́вы:

взорвались фонтаны глубинных пород

и вылезла первая порция лавы.

И селезень крякнул: «Спасайте народ!»

Ревела бабёнка в убогой хатёнке:

«Рогатый повесился всуе… Беда!»

Чужая судьбина – сплошные потёмки.

Залаял Полкан: «Ухожу навсегда!»…

А ветер протиснувшись в форточку боком,

грудь волка морского ласкает путём.

И всё бы неплохо, но так одиноко

болтался тот месяц под летним дождём…

Бабы, беда – проклятущий цистит.

Хочу, но нельзя: мостовая проспекта.

Опережая, желанье летит:

скорей бы в заветную дверь туалета.

Руки засунув в карманы пальто,

скрипела зубами: «Терпи, дорогая»…

Зря перед выходом села за стол

и выпила сдуру стакан молока я.

Тот терпелив, кто становится злей.

Шалишь, не возьмёшь, добегу, дохиляю!

Чёрт с этой лестницей, мне бы под ней.

Пока недостроена – сяду я с краю.

Слышу, как бойко стучишь молотком.

В подъезд ускоряюсь прыжком с парапета…

Не удержала: пошло молоко…

Так странно: не белого – жёлтого цвета.

Смердело в доме чувственным амбре.

Мужчина, разошедшись, бабу лапал.

Открытое окно упало на́ пол,

недо́питое кисло каберне.

От страстных ласк хозяйки и самца

охреневал котяра белолапый:

волнуясь, дорогой ковёр царапал.

Ревнуя, ненавидел подлеца.

Все были в возбуждении. Клопы,

разнузданные жители кровати,

подглядывать любили в тёплой вате —

простая психология толпы.

А в это время оргия двоих

в биении достигла апогея:

закончил кот, мурлыча и робея.

Дошёл до точки. И поэт… И стих.

Я жил до восемнадцати изгоем,

на голову поставленный роднёй.

И долго рассуждал в тиши: «Накой им

страдать такой немыслимой хернёй?»

Состарился. На но́ги перевёрнут,

но часто снится детство по ночам,

когда ушами топал я проворно

и мёртвая не капала моча.

Громко, нагло и нахально

препонированье лезло.

Я кричал, что бесполезно,

что не нравиться мне харя.

Что совсем я не добыча

демоническим препонам.

Не нарушу, мол, закона

вязкой тупью неприличья…

А когда проснулся в стойле

рядом с Зорькою в навозе,

я, поэт, заплакал в прозе…

с препонированной болью.

Зря выпил кваса в гараже я

(а был до этого здоров).

Процесс кишечного броженья

похож на фильм «Война миров».

И оправданья бесполезны

квасным умельцам всех мастей.

Вместив в себе Вселенной бездну,

почуял тяжесть в животе…

Не обещал быть томным вечер,

за всё досталось мне сполна:

я нацепил крыла на плечи,

но вниз тянул балласт говна.

Замена рук – уже не то…

С трудом по «клаве» барабаню.

В воспоминаньях «гулкой ранью»

к тебе, Гуськов, спешу в ландо.

С теплом когда-то нежных рук

в деревню, в глушь, к цыганам, к «Яру»,

где милый, преданный котяра

излечит сплин и боль разлук.

Коту так важен старый дом,

где пахнет сливками знакомо,

и где конечности Гуськова

встают как память о былом.

Я себе надавал по морда́м,

по сусалам, по рылу, по харе.

Чтоб не думать о прелестях дам —

в мерзкий пах с наслажденьем ударил.

Изловчился и пендаль под зад

сам себе закатил с разворота.

Славно врезал! Несказанно рад.

Даже хрустнуло где-то чего-то.