Василий Рожков - Заметки на полях. Поэтический сборник

Тепло гранита дышит влажным муссом
У основанья солнечного трона,
Где перемешан прошлогодний мусор
С конфетами и рюмкой самогона.

Сороки вслух читают по табличке —
Они сегодня ангелы, не баньши.
На столике пасхальные яички
Заканчивают спор «что было раньше?..»

Беременная кошка, словно донья,
В тени оград переменяет позу
Дневной сиесты. Первый шмель спросонья
Садится на искусственную розу.

Нагая ветвь склоняется учтиво,
У фотографий взяв частичку груза.
Венок от трудового коллектива
Похож на герб почившего Союза.

Свеча в обрезке пластиковой гильзы,
Как чья-то жизнь, сгорает моментально,
И ария валькирии Брунгильды
Слышна вдали печально и хрустально.

Весна взбивает жёсткие постели,
Отправив воды в вечное круженье.
Здесь ни души. Все души улетели,
В глазах своё оставив отраженье.

Мы пили целый день и ночью до рассвета.
В глазах, как по воде, уже бегут круги.
Пасхальный слышен звон, и скоро будет лето,
Но в душах так темно, что не видать ни зги.

Столбом стоящий дым в портовом душном баре
Нам застил белый свет, но было то с руки.
Мы пили всё, что есть, в бессмысленном угаре
И, злые на судьбу, сжимали кулаки

За то, что нас Господь слепил так неумело,
Отправив в чёрный трюм, на нищенское дно,
За то, что эта жизнь чертовски надоела
И по-другому нам прожить не суждено.

Вино хлестало в нас, как воды океана
В разверстую дыру на теле корабля.
Нас бармен укорял, но было слишком рано —
Ещё не поднят тост во славу короля.

А после короля помянем королеву,
Всех братьев и сестёр, и бога-душу-мать,
Спасителя Христа и Пресвятую Деву.
Нам, дьяволам морским – что пить, что помирать.

Ведь наша жизнь – балласт, всегда готовый к сбросу,
И завтра ничего не сможет изменить.
Грешно ли согрешить печальному матросу,
Который просит смерть слегка повременить?

Нам завтра уходить от скользкого причала,
По скользким трапам вниз – котлы кормить углём.
И скользкая судьба опять начнёт с начала
Неравную борьбу с могучим кораблём.

Забрезжил в окнах свет, осушены стаканы.
Нарушил забытье гортанный рёв гудка.
Мы вышли на бровях и видим, как «Титаник»
Швартовы отдаёт, взирая свысока,

Как пенится волна, врезаясь мелкой дробью
В лощёные бока, не знавшие преград.
Мы, трезвы, как стекло, глядели исподлобья
На скользкую судьбу, ушедшую в закат.

И, возвращаясь в ад портового борделя,
Чтоб выпить за того, кто в рай заморский плыл,
Мы больше ничего от жизни не хотели,
Пока Господь, смеясь, нас заново лепил.

Растеклась мирская пасека
По глухим дворам.
К наступленью светлой Пасхи я
В лес иду, как в храм.

Для того, кто дремлет взаперти,
Умаляя рост,
До лесной высокой паперти
Путь не так уж прост.

Но не век дороге маяться,
Меркнет суета.
И подлесок расступается,
Отворив врата.

Ветви высятся ступенями,
А над ними в ряд
Хоровые песнопения
Звёздами горят.

В лоно воздуха надвратного,
Землю зеленя,
Входят краски благодатного
Древнего огня.

И молитвенными позами
В громе тишины
Под дубами да берёзами
Тени склонены.

Голосят хоры весенние,
Разнося крылом:
К нам опять пришло спасение
Светом и теплом!

Сколько радости припасено
Страждущим в лесу!
Я пчелой несу на пасеку
Радости пыльцу.

Соловьиный самолёт
Пролетает надо мной,
Соловьиный самолёт,
Переполненный весной,

Без моторов-дизелей,
Без пилотов-стюардесс.
Просто небо, вечер, лес —
И поэтому он здесь.

Тихий гул, неслышный рёв,
Полузвон и полустук.
Соловьиный самолёт
Заслоняет всё вокруг,

Растворяя пустоту,
Разгоняя сизый дым,
Застывая на лету
Над барьером звуковым.

Глохнет город за холмом,
Не шевелится шоссе,
Скачет песня кувырком
По весенней полосе.

Всю мою шальную быль
Откупорив, как бутыль,
Крутит штопор взад-вперёд
Соловьиный самолёт.

Люди, как фениксы, перерождаются в пламени
Порывом испепеляемых площадей.
Но порою бывает, что львы из камня
Понятнее и ближе живых людей.

Так уж выходит, что кариатиды,
Взвалившие небеса на нагие груди,
Не умножают и не источают обиды,
Как под стопами их мельтешащие люди.

И эти полумаски, эти полуфигуры,
Выходящие из каменного тумана,
В молчаньи своём – неуёмные балагуры,
В своей слепоте – глядят на меня так странно.

Народ изваяний моё не волнует имя,
Его интересуют совсем иные детали.
Они испокон веков мирились со всеми живыми,
Лишь мёртвых туда и обратно не пропускали.

И вечером, когда грифон расправляет крылья,
А четыре рыцаря уже собрались в пасьянс,
Наполнено силой мнимое их бессилье,
Словно наружу из заточенья просясь.

И кажется – миг! они выйдут из клеток в город,
Впитав в себя жар, кипящий на площадях.
Но пламя, родящее фениксов, дарит им только холод
И заливает глазницы, глядящего не щадя.

Я – блоха.
Ежедневно ныряю в меха
Огромного алабая
По кличке Москва.
Если вокзал – всему голова,
То начинаю со лба я.
Пока разбуженный пёс
Не начал свой нервный чёс,
Погружаюсь с разбегу
В подшёрстка тёплую негу,
В перехода подземного ухо
Шасть! —
И ползу до самого брюха,
По-блошиному копошась.
Темнеют дороги торные,
Где вагоны меня везут.
Спазмы города рефлекторные —
Это пёс ощущает зуд.
И вагонные двери проворные —
Зуб на зуб.
Вот ведь злость алабаева!
Ведь не дура губа его —
Он меня укусить пытается
Побольней.
Но такая охота, братцы,
Не по мне.
Поскорее уйти из метро бы.
Мне вдогонку грозит утроба
Собачьими рёвами гулкими.
Я топчу телеса
Недовольного пса
Переулками,
В глубину ползу без оглядки,
Укрываюсь в морщины и складки.
Врёшь, Москва, не возьмёшь —
Я блоха, а не вошь,
Недостаточно челюсти хватки!

И сижу я в пропахшем бензиновым потом паху,
И зевает Москва, демонстрируя серое нёбо,
А под вечер встречает опять паразита-блоху
Полинявшей подземки утроба,
В колтунах пересадок роится блошиный народ,
Эскалаторов клочья
стекают в платформы залысин,
И клыки-турникеты повыставил город-проглот,
От которого все мы зависим,
По которому скачем членистоного,
Наигрываем аппетит.
Ах, как много
По телу несчастного дога
Книксенов отсчитано на пути.
Я выбираюсь вон из другого уха,
Как Иван-дурак из конька-горбунка,
И на целую ночь – ни пера ни пуха.
Москва, пока!
Баю-бай,
Спи, дорогой алабай,
Отсыпайся без нашей блошиной возни.
А наутро встречай
И по-новой серчай,
Своими когтистыми пальцами
Меня возьми.