Array Сборник - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2

Затмение солнца у вас, в полутёмной Европе,
и рад я тому, что затмение солнца настало.
Так радостно кровь молодая по жилам струится,
и реет над тканью одежд аромат предвечерья.
Багровою ночь будет в Царстве Креста!
Я свод ненавижу небесный, лежащий на шпилях.
Для нас это медь – она давит на головы наши.
Для нас это небо, откуда дождю не пролиться.
Проклятье лежит на полях, и они не дадут урожая —
но то, что нам здесь уготовано, —
с вами случится!

Проклятье приходит к нам с ломтем осеннего хлеба.
Отчаянье пьём мы с водою из чёрных колодцев.
А ночью является страх, перед тем как постели коснёмся.
Так дни здесь проходят – и стелятся запахи ивы
над реками мрака, где тлеет ноябрьский ужас.
А ночью слетаются совы оплакивать лето.
Сидят пастухи наши мёртвые на побережье,
а овцы испуганно мечутся ночью пустынной
и влаги для ртов опалённых своих не находят.
Но утром и вечером в мире царит вожделенье.
Есть чудо рассветного неба, есть чудо заката.
И в полночь с землёй в наслажденье сливается тело.
И лишь старики у нас рано встают, до восхода.
В сердцах у них сумрак: полны их сердца, словно ивы,
осенним кошмаром.
Предчувствием смерти.

Мирьям, Мирьям, мне больно,
что в затмении тащат твои образа по Европе
и бормочут с амвонов, тебя называя Марией…
Если б мог я к тебе подойти в час, когда ты плывёшь над
толпою,
чтобы губы твои целовать, словно розы Шарона,
и тебе рассказать, что живут здесь евреи,
евреи простые,
и что есть у них жёны и дети
в этом городе, городе страха —
раскололся бы тотчас мой череп и вытек
белый мозг мой на камень,
а толпа продолжала бы путь как ни в чём не бывало.
Кровь течёт, я иду, но ты, Мирьям, об этом не знаешь,
и звучит твоё имя: Мария. Звучит на латыни.

Улетают в скитание птицы – прекрасны их птичьи скитанья.
Сердце мира открыто для них, озарённое светом:
вольной стаей взлетают они, устремляясь в просторы, —
и с ними
поднимается солнечный круг, и бежит он с востока на запад.
А усталым ногам говорят вавилонские реки
(сквозь туман, полный слёз, застилающий звёздное небо):
«К нам, бездомные, к нам возвращайтесь из края страданий.
Вы устали в пути, а дороги уходят всё дальше.
Велика перед вами земля – так войдите же в реку,
и она унесёт вас в глубокое счастье покоя,
в океан беспредельный».
Мой суровый отец, моя мама – само благочестье!
Не прислушаться ль нам? Уже вечер. В тумане,
полном слёз, не войти ли в поток, что уносит
в океан беспредельный?..
Или мы не хотим изумляться цветению лилий,
видеть ясный закат, любоваться походкой красавиц?
Но отрада для всех – океан беспредельный…
Не прислушаться ль нам,
ведь туман полон слёз в этот вечер?

Красен хлеб наш субботний. А красные яблоки наши —
как кровавые луны, лежащие в чёрных озёрах,
как кровавые луны, созревшие в ночь полнолунья
в вашем Царстве Креста.
Велико это царство: моря занимает и сушу.
И кого здесь волнуют вавилонские реки,
чьи потоки оставили нам непросохшие слёзы
бесконечного плача?
И кого здесь волнует, что хоронят упавшее в воду
чьё-то тело, а рядом стоят лики смерти живые —
люди в чёрных одеждах: они окружают
череп женский пробитый, наполненный грязью и тиной.

Для того колокольня, чтобы слушать нам звон похоронный,
слушать колокол скорби.
А ещё есть в костёле орган, что поёт «аллилуйя»
в чёрный вечер субботний – словно кровью он мажет
двери наших домов: знаки Каина ставит.

Может, самое чёрное вижу я здесь из пророчеств,
каждым нервом своим ощущаю я ужас,
оттого что сбываются эти виденья
здесь, в долинах страданья, на земле христианства.
Мы сошли со ступеней крутых, на которых стояли,
покачнул наши лестницы ветер Европы:
всем любовь – даже тем, кто готовы нас резать,
даже душам злодеев – Небесное Царство.
Пламя в наших глазах, опалённое небо:
и пылают костры, и снуют между ними евреи,
и ни слова не могут сказать, и не знают, где выход,
и не видят, что небо в огне и что бездна под ними.
Только мельницу видят они, чьи вращаются крылья
в ядовитом пространстве, и мелют, и мелют
воздух кладбищ осенних, старых кладбищ Хешвана [8] Осенний месяц еврейского календаря. .
Как могу я, идущий от страданья к страданью,
одинокий еврей, в чьей крови страх еврейский и ужас,
ужас ночи насилья слепой и закланья овец – как могу я
пробудить это павшее воинство: тысячи тысяч
на полях Украины, на польских дорогах!
Чтобы встали они и себя, своё множество сами
увидали: червями обглоданных мёртвых евреев
в снежном Царстве славянском,
в стране колокольного звона.
Только ночью встаёт это воинство мёртвых,
и когда я иду к своей белой постели,
к моей белой постели их тени подходят,
говоря: «Посмотрите на нас, посмотрите!
Вот таким ваш конец – всех и каждого – будет!»

Только десять евреев останутся после закланья,
чтобы видели все: был народ здесь, в краю колоколен.
Но в крови своих ран не придут они к римским воротам.
Как случилось, что вместо Давидова Царства
есть у нас обветшавшее царство литовских местечек,
где мы сумрачный сон иудейский наш видим
о берёзах, корнями вцепившихся в землю,
и о лунах, мерцающих над изголовьем…
Есть у нас царство польских тоскливых предместий
(где порой наши сны прерываются воплем),
Есть край скорби и ужаса на Украине —
тот простор, где закланье овец происходит…
И ещё есть на суше, от моря до моря,
много мест, где раскрытые ждут нас могилы.
Есть и мельница – чёрными машет крылами
и касается туч: милосердия просит.
И шатры есть цыганские – ставят евреи
их, кружа по земле, будто солнце по небу.

Только десять останутся, с горлом овечьим, слепые,
но останутся вечно. Детей породят они в страхе,
с тонкой шеей, с глазами, как птицы в тумане,
с кровью сморщенных роз – а ночами трубить будет некто,
звёздный свод сотрясая.

Если б мог удержать я пылающий Марс на орбите,
чтобы он осветил, сквозь затмение солнца, дороги,
где сидят наши матери возле обочин
и баюкают там своих мёртвых детей на коленях,
своих мёртвых ягнят и птенцов на распутьях Европы.
На востоке, на западе – всюду кошмар под крестами!
Что я сделать могу, собирая в кулак наши слёзы?
У обочин сидеть, молча плакать в тени колоколен
и баюкать ягнят и убитых птенцов на коленях?
Или кладбище выкопать в сердце Европы
для погибших ягнят,
для птенцов моих мёртвых?