Array Сборник - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2

Дремучие чёрные чащи, равнины, равнины —
долины страданья и страха в глубинах Европы!
Здесь в дебрях лесных, в полумраке зверином,
в одеждах кровавых висят мертвецы на деревьях.
(Серебряный отблеск лежит на их лицах,
и масляный свет льют на них золотистые луны.)
Крик ужаса здесь —
голос камня, упавшего в воду,
молитва здесь —
слёзы, потоком текущие в бездну.

Я – птица, чей крик будит полночь слепую
в долинах страданья, где царствуют башни с крестами.
О, если б нашёл я приют на Востоке,
среди аравийских песков, в бедуинских кочевьях!
Но болен я страхом овцы: полумесяц приставил
свой серп к моему обнажённому горлу…
Я гибну от ужаса на перепутьях Европы,
я вижу подставивших шею, готовых к закланью.
Кровавым плевком я окрашу крестов позолоту.
Евреи! Разбухнув, качаются головы ваши.

Две тысячи лет полыхает молчание в бездне:
отрава, которая ест и побеги, и корни.
Две тысячи лет кровь из вен вытекает,
и нет никого, кто б ответил слюной ядовитой.
Записаны в книгах деяния рук Амалека [2] Библейское племя в еврейской традиции олицетворяет тех кто стремится уничтожить еврейский народ. ,
и только ответ наш на кровь в эти книги не вписан.
Дремучие чащи, бескрайние чёрные дебри
страшны ещё больше, когда их луна озаряет!

Крик ужаса здесь – голос камня, упавшего в воду,
а кровь из раздувшихся вен – как роса в океане.

Европа великая! Царство Креста!

Когда воскресенье наступит, я праздновать буду:
я лес тебе страшный открою, тебе покажу я, Европа,
гниющие трупы моих мертвецов на деревьях.
Порадуйся, Царство Креста!
Смотри – и увидишь в долинах:
колодцы пусты, и убиты вокруг пастухи,
и головы мёртвых ягнят белеют у них на коленях.
Давно нет воды в тех колодцах – одно лишь проклятье.

Вы нас не пускаете к солнцу, убить нас готовы
ещё до того, как с ресниц наших сны упорхнут золотые,
ещё до того, как молитва заре растворится в пространстве.
И тысячи тысяч в лесной полумрак убегают,
туда, где во взгляде овечьем ноябрь [3] В ноябре 1918 года автор поэмы пережил погром, устроенный польскими легионерами во Львове. отражается блеском
ножа для закланья.
И там, под деревьями страха, рождаются дети
с отравленной кровью: они увядают
быстрее, чем розы.
Для вас я не буду сажать плодоносные рощи.
Стоять оголёнными будут сады моей скорби
у ваших костёлов.
Звучат без конца колокольные звоны под вечер
со всех ваших башен.
С ума они сводят, они мою плоть разрывают,
как хищные пасти.
На сучьях в лесу я тела моих мёртвых повешу,
оставлю их гнить на глазах у созвездий, беспечно
сияющих в небе.
Я в тёмный колодец во сне опускаюсь.
Я вижу распятых евреев, я вижу,
как, вытянув шеи, залитыми кровью глазами
глядят они в окна,
шепча на иврите: «А где же Пилатус [4] Понтий Пилат. ? А где же Пилатус?»
Откуда же знать вам, что ужас у вас в изголовье,
что чёрным пророчеством он ваши сны отравляет?
Ведь сон забываете вы, потому что с рассветом
звонят колокольни.
Я чёрные дни вам пророчу
из наших низин, где спасение мы ожидаем,
из наших обугленных душ и мольбы ежечасной!
Тот ужас не сможете вы ощутить вашим сердцем.
Вы будете сплетни свои громоздить воспалёнными ртами,
ругаясь: «Евреи, евреи!»,
пока не окутает газ ядовитый церковные своды,
пока не застонут на идише ваши иконы.

Лежат меж деревьев тела пастухов неподвижно,
и радуги отблеск мерцает у них на ресницах…
Хлева догорают. Испуганно мечется стадо.
А люди поленья подносят, костру не давая угаснуть:
ведь алчет немедленной жертвы серебряный крест!
И падают замертво овцы, в дыму задыхаясь.
Белы их глаза и огромны – огромны, как луны…
Так яд поедает траву, так свершает закланье чума!
Вновь день после ночи пожаров, и ночь – ночь молчанья:
наполнены страхом домов опустелых глазницы,
и запах гноящихся ран над крестами восходит.
(Один уцелевший здесь – я
с мефистофельской злою усмешкой).
Овца, у кого ты просить милосердия станешь,
когда твой соломенный хлев стоит во владеньях Пилата,
а луг, на котором пасёшься, – на огненной Этне!

Разорванный талес [5] Молитвенное покрывало. на раненом теле.
Хорош этот талес еврейский – в нём телу удобно:
ещё не зажившие раны ветра не засыплют песком.
Слышны колокольные звоны, евреи трясутся.
Не надо трястись так, евреи!
На кладбище я стерегу могил свежевырытых ряд.
Клеймо ваших ран на челе моём рдеет.
Я царь в этом талесе – в мантии красной и рваной!
Я каждой руке отомщу за пролитую кровь
в болотах,
в сараях,
на улицах
и у порога костёлов.
Иначе зачем им носы и зелёных два глаза?
Иначе зачем нам два ряда зубов и костлявые два кулака?

Отец! Покраснела стена в этом городе, видишь?
Приблизился вечер, и скоро засветятся звёзды.
Чего ты добьёшься молчаньем и кротостью вечной?
Не помнишь ты разве, что страж наш – Господь,
что дрожать ты не должен?!
Горят Небеса… О милости будем молиться!
Ведь милость нужна Небесам… Небеса потемнели!
Подумай, они ведь не чувствуют боль, не страдают,
как плоть человечья?

Ты умер? Я Имя тогда назову, и осядут
высокие башни костёлов, откуда несётся
сводящий с ума перезвон. Как дрожал ты!
А ныне останутся только (для памяти и для рассказов)
на кровлях железных кресты, как кресты на надгробьях.
Из кладбищ, из тысяч и тысяч могил
еврейское воинство встанет и выйдет с оружьем,
и будет в шофары [6] Бараний рог для ритуального трубления. трубить на все стороны света.
Иначе зачем алый шар поднимается в небе?
Иначе зачем в этом городе красные стены?

Багровое солнце. Еврей на закате Европы.
Дом в городе страха. Обилье крестов в поднебесье
и звон колоколен.
Завеса истлела. Дверь шкафа со свитками Торы
висит на петле, как подстреленной птицы крыло.
В крови голова этой птицы, посыпана пеплом.
Грошовая свечка в гробу полутёмном мерцает
и светит внутри, будто в сумрачном зеве.