Виталий Юдин - МанИкен и МанИгёрл. Избранная лирика

Куст обретает
цвет внезапно
карминным полыхнув огнём,
горящей в ореоле залпа
листвой, рассыпанной на нём.

На пальцах рубце- видных веток —
небрежно колотый рубин.
Не перепутать бересклета —
свечение,
с любым другим.

Его огня
везде хватило:
и, засияло во весь рост,
осенних рощ паникадило —
свечами восковых берёз.

Кружа над голыми кустами
серёжек ядовитых плод,
с каймой обвитыми краями,
весной малиновка склюёт.

«Мной,
выстроенный»,
(скорбно),
«Рухнул замок!»
Остался только от ворот замок,
И холодок из виртуальных залов,
И маленький для чтений – флигелёк.
В руинах стен, ампирного размаха,
Корпускул, ниспадающих, песок,
И страусы в саду на цепких лапах,
И плитами заваленный восток.
Мой флигелёк, я убрала цветами,
Они на стеблях
с лепестками строк.
«Как хорошо, что я больна не Вами»,
Разрушенный мой – замок.
Мой – острог.

У злобы вечно разум под прицелом,
и сердцу недостаточно надежд.
Два небоскрёба, как невесты в белом,
вдруг озарились – пламенем одежд.
Рассыпан стёкол бисер, складки платьев,
разрезал и взметнул прогорклый дым.
Мы плакали, как те – Христовы братья,
распятые отчаяньем своим.
Метались люди с криками проклятий,
вскипали души и душевный пар-
мы обнимали, а тепло объятий
ответный разжигало в нас пожар.
Бог всех рассудит и Аллах рассудит,
коль высшей справедливостью сильны.
Безвинные, горели в башнях- люди,
и всё казалось, это были мы.

Перечитывал твои письма:
Жар саван, сквозь житейскую стынь.
«Ты не спас меня». – Ныне и присно.
«И любви не признал», – Аминь.
«Мы теперь по разные стороны
Категорий добра и зла». —
Ты болела, строка со стоном
Вся в испарине, полегла.
«По-над Рузой дожди повиснув,
Заслонили небесную синь.
Ты не спас меня». – Ныне и присно.
«И любви не принял». Аминь.
«Как ты нужен был мне в тот вечер,
А ты, даже не позвонил».
Жар пройдёт, тебе станет легче,
Утром встанешь, полная сил.
Но останутся эти строки,
Чтобы я никогда не забыл,
Восхитительные уроки,
Той, которую я любил.

К карнизам
капель клавиши
примёрзли,
и музыка весны
уже слышна,
и ищут,
чуть подрагивая,
ноздри
в закрытой почке —
запахи листа.
На снегах наледь,
вытаяв,
нервозна,
но так – прозрачна,
так она – чиста,
как будто
её выдул
нежный воздух,
из, поцелуем тронутого, рта.

Невдалеке, неподалёку…
Но – пропасть, если позову —
Так правому не видно оку,
Что в левом теплится глазу.
И вроде бы – неподалёку,
И вроде бы – невдалеке,
Но весь обзор:
за тем, кто сбоку
и за колечком на руке.
В пределах эха —
от ударов
В твоём сердечке и моём —
Живём.
Скрещенье окуляров
реконструирует объём.

За что не цепляйся,
увы,
распрощайся:
на плечи
не взвалишь —
теряешь,
теряешь.
С резинкою – варежки,
тёплые боты
и запах в портфеле от бутербродов.
Мохнатый малинник в рассвете крапивном
глазам, обожжённым расою, наивным
навек не подаришь…
Теряешь, теряешь.
Цепляясь
за память,
за каждый провал:
где книги,
что под
одеялом читал?
Где ворох,
пропахший морозом,
белья
и под абажуром
вся в сборе семья,
и двор, и сугробы в апрельских слезах,
«Пристенок»
и мама с укором в глазах,
а в школе с цветами разбитый горшок-
из досок я сделал, подобье, как смог.
И так постепенно, увы, привыкаешь
к той мысли, что юность и зрелость
теряешь.
Слепыми руками по Брейгелю шаришь,
читаешь: «Смирись,
но ты всё потеряешь».
Бессонницы,
бродят по телу осколки
и топчутся, спать не дают стрептококки.
Подушку в отчаянной схватке сминаешь
друзей и любимых теряешь,
теряешь.
но самое страшное, что не узнаешь:
за то ли цеплялся?
Теряешь, теряешь.

Щемящая,
только не боль,
с тревогою,
но не потерей-
любовь за тобой и за мной,
захлопнула видимо двери.

И правду об этом тая,
поскольку затмить её нечем,
ни твой я, а ты не моя
не скажем друг другу при встрече.

На месте моём мог любой-
от скорбной внезапной утраты,
диск солнца, как мяч, головой,
забросить в десятку заката.

Раскрыть обоюдную ложь
ты трусишь, и я тоже трушу.
И страшно, когда ты уйдёшь,
кому передашь мою душу?

«Мы – гиены,
в погоне пенной,
буйвол больно копытом бьёт.
Мы – мгновенны, клыками вены
мой напарник ему порвёт».
Буйвол пал, ослабев, на колени,
завалив, в лужу с грязью, зад,
проводив одинокие тени,
удалявшихся буйволят.
«И три месяца днём и ночью
мы добычу свою стережём,
кожа буйвола порвана в клочья,
с ног искусанных гной – ручьём.
Нам, готовым к прыжку, голодным,
серебрящаяся, слюна
обещает: волю – свободным
и кровавого вдоволь вина».
И, давясь остывающей плотью,
обезумевши, – дождались,
рвали буйвола острые когти,
рёбра голо смотрели ввысь.

Всё – одно, но куму- то надо:
от истории, где мы семья,
словно волки косяк от стада,
Украина, отрезать тебя.
Соглашусь,
можно было краше
жить,
да вверились патоке слов…
Наше прошлое, это – и ваше-
тот же самый – Никита Хрущёв.
Брежнев правивший
«сиськимосиски»
был, как видится вам, – «москалём»?
Но в истории власти российской
русских, может быть, треть найдём.
Или этот, грузинский Кобо,
породивший голодомор,
тоже русский, орловский, чтобы
русским ставили это – в укор.
Над крещёнными князем Владимиром —
не просохнут – воды Днепра.
Что мы ищем, душа родимая,
в соре мусорного ведра.

Олимпийский, гигантский размах!
Есть, кого удивить. Удивиться,
что спортсмены при орденах,
но никто
за «болотных птах»
не попробовал заступиться.
Это вовсе не клич, не упрёк
и победами надо гордиться,
но любой олимпийский рывок,
без гражданского- не состоится.
Жизнь стирает людей в порошок.
Из него, лепит СОВЕСТЬ – ЭПОХА.
В эйфории, когда – хорошо!
…Грех не вспомнить о тех,
кому плохо.