Виталий Юдин - МанИкен и МанИгёрл. Избранная лирика

Задавили, и теперь не знать покоя…
Задавили на дороге пацана.
Он и мёртвый,
обескровленной рукою
всё подтягивался
к бровке полотна.

Завопили реанимобили,
словно бабы,
толстогруды и добры:
– Задавили,
задавили,
задавили…
оглушало онемевшие дворы.
Чьё-то будущее
кровью истекает.
Наше прошлое
на гравии вразброс.
Видел я – его рука не отпускает
с жизнью связывающий
свежий след колёс.

В другой ищу твои черты.
Они легки, неуловимы.
Достаточно назвать любимой,
чтобы понять, она не ты.

Могу до полночи бродить
и сном волшебным забываться,
но стоит лишь поцеловаться,
чтоб можно было… позабыть.

Иль память стала подводить?
Вот снова кто-то в дом стучится.
Достаточно нам обручиться,
чтоб никогда уж не любить.

На широкой кушетке Лувра
возлегла, приглашая рукой:
ты – художник, а я – натура,
сделай что-нибудь, милый, со мной.

Для любви никогда не надо
выбирать подходящих мест.
Мы одни посредине сада
в пирамиде хрустальных небес.

Пусть шедевры чуть-чуть оттают,
вековую почувствовав связь —
как когда-то, сейчас страдают, —
как когда-то, любят сейчас.

Пусть ворвется в тишайшие залы
выкрик, предвосхитивший шедевр,
когда женщина губы разжала
и дрожит, и тревожит, как нерв.

– Поднимись, – я смеюсь, – опомнись…
Сумасшедшая! Перестань!
– Пусть герои с картин без комплексов
на меня поглядят с холста.

– Поднимайся, – взял за руки, – хватит
повергать залы Лувра в транс.
Уходя, мы отметим: с симпатией
провожали картины нас.

Когда жизнь отнимает красоту
и сушит кожу, нарушает грацию,
и смельчаки в саду не подожгут,
ломая спички, желтую акацию.
Кто утешая, освежит гортань
нечаянным, по детски, поцелуем?
Все тоньше нить, но все плотнее ткань,
в которую себя я пиленую.
Как – будто плоть, кувшином расколов,
я вылилась,
омыв любимых руки…
Как хорошо, безудержно лилось
и, как теперь, протянутые – сухи.
Углей сырых без ветра не разжечь,
обвитых пеплом, словно сединою.
Одно желанье: обувь снять и лечь —
пусть жизнь, что хочет делает со мною.
Состав летел потемками метро.
«Не прислоняйтесь» – трафарет на двери.
Никто не прислонился к ней – никто, —
пустой, нелепой надписи поверив.

Что же такое на свете творится? —
Выйду из дома поздно ли, рано —
падают птицы, падают птицы:
сумерек – вороном, чайкой – тумана.
С озера или водой из-под крана
только захочет душа насладиться —
кровью обрызнет плакучая рана —
здесь потрошили и резали птицу.
Падает птица столетья на площади,
в красных рубинах огонь загорится.
Столько склевали, впитали хорошего… Ножик глумится.
Падает птица, и в розовом зареве перьев
надеждой земля озарится:
может быть, люди поймут, что не тварями
были мы созданы. Птицами, птицами!
Может быть, кончатся кровь и отстрелы
и сохраним соловьиные чада,
но все отчаянней копья и стрелы,
киллеров пули, наркотиков яды.
Крылья ползучая тварь обгрызает-
птицей рождённым. Но словно миссия
держится в небе последняя стая,
тратя в полёте последние силы.
Гады мы, гады и нас покупают – падалью,
чтоб поскорей отравиться нам.
Птицы последние в небе летают
и у порога падают птицы.

Как будто время обратилось вспять…
«Мечты высокие? Настырные – плевать!
Бутылка пива, поцелуй, кровать…
А девственность? Порвать, порвать, порвать!
Как свадебные платья рвут на тряпки,
чтоб шваброй в туалете подтирать,
из «Мисс краса», состарившейся бабке.
Альтернативы – нечего искать!
Не к звёздам ввысь, а в прорву, без оглядки.
Была душа беременна и схватки,
как отторженье страха, начались.
Малютку сдам в сиротский дом. Молись —
плоть без души. Теперь намного легче
войти в тот круг, где деньги раны лечат,
где покупают справедливость, суд,
и нет ярма безвыходного – труд»
Над Родиной завис « Железный Спрут»
и щупальца людей из почвы – рвут
с культурою и корневой системой,
а сорняки отчаянно цветут
фундаменты кроша и руша стены.

«Даёшь
крепостное право!
Вольности —
запретим.
Ни влево, ни шагу,
ни вправо» —
стоим.
«Свобода —
экстракт отравы.
Бодрящий аперитив:
когда в крепостное право
вливается коллектив.
Кто не согласен —
знайте,
что будет всё:
– Так
и так!
Национал предатель,
Кто не попадает
в такт.
Всем крепостным
слава!
А не согласных
в отвал.
В нас крепостное право
никто и не отменял».

«Молчи!»
И финка заблестела,
под курткой спрятана от глаз.
Автобус, Лермонтов, Кавказ,
Москва – эпохи беспредела
защиты гражданам не даст.
Мужик оглядывался слепо,
не ведая, как поступить.
– Я, говорил он, – двух абреков
просил по-русски говорить.
Так, в образе единоборцев,
один столкнулись на один:
воинственность кавказских горцев
и меланхолия равнин.
Гор до лугов не распластаем,
лугов до гор не вознесем.
Процесс идёт – неуправляем,
в друг друга веру потеряем,
если согласья не найдём.

Свинья, —
свиньям на удивленье
решила:
«статус потребленья»
в свинарнике
повысит вес,
когда ты жрёшь деликатес.
Но, как она не изгалялась,
в шампанском, хрюкая, купалась,
с заезжим Хряком Бешамель,
торчала с супа «консоме»
и объедалась трюфелями,
повизгивая: – Это – мне?
Гламур, входил в неё частями:
язык говяжий «Лонг – де-буф»,
«ёф -а-ла-неж» – безе на креме.
Теперь она дружила с теми,
кто в лучшей из московских луж.
В пруду лягушек извела,
но статус не приобрела.

В Писанье – душа в сорок дней улетает,
но кто это видел? И кто это знает?
Порядку привычному в противовес —
Душа, улетая,
останется здесь:
здесь, дверцу под сердцем слегка приоткрыв, —
– Прислушайтесь,
голос:
«Не верьте, я – жив!
Из уст моих, дышит в морозы – парок.
Я – каждый, посаженный Таней, цветок,
в сынах и Антоне, есть мне уголок,
в друзьях и родных, буду я, как завет.
А смерти не верьте!
Её просто нет!»