Array Антология - Тропинка в дивный сад

А под ногами, словно мелкий шрифт,
для голубей рассыпанное просо.
И разминая пальцем папиросу,
заслушаться, как воет старый лифт.

Стоять. Бояться. Или оглядеться.
Пожаловаться бабке на дожди.
И слушать, как струятся впереди
по водостоку шорохи из детства.

Взойти на лестницу и вспомнить имена,
и лица, долгих ожиданий тряску.
Там, где экземой шелушится краска,
не разглядеть свои же письмена.

От солнца двор поставлен на попа.
Пунктиром окна убегают к свету.
Я тут стою. Хотя меня здесь нету.
Как нет собаки больше у попа.

Комендант одиночества смотрит мои документы
и прошенье мое прозрачными пальцами мнет.
Молча ставит печать и глазищами цвета цемента
буравит сознанье и разовый пропуск дает.
Он ведет меня краем густого лесного массива,
а потом по тропе он подводит к застывшей реке.
Говорит: «Это здесь». Я сажусь на траву. Тут красиво.
Комендант исчезает с папкой бумажек в руке.
Медно-пламенный линь на меня из водицы взирает.
И восходит луна, законам театра верна.
А на том берегу в покосившемся старом сарае
мышь сгрызает в земле остатки гнилого зерна.
Комендант одиночества все это мне предоставил,
может, на день, может, на целую тысячу лет.
И деревья скрипят надо мной жестяными листами.
Луна застывает на всходе, желта, как омлет.
Комендант одиночества тихо вернулся в каптерку.
Он шлагбаум закрыл и крутой заварил кипяток.
Снял с себя сапоги и сырую стянул гимнастерку.
Выпил чаю покрепче, сидя лицом на восток.

Сегодня вороны не слишком крикливы
и белым цветком обозначился вьюн.
А узкие листья изогнутой ивы
повисли над озером. Лето. Июнь.
Наверное, мудр тот, кто это придумал,
кто сам не живет здесь, но помнит о нас.
Как троица, встали у леса три дуба.
Там был и четвертый, но высох, угас.
Кто ветки его карандашным огрызком
лишь только наметил, потом обломал…
Не страшно к нему подойти слишком близко.
Срок жизни любой возмутительно мал.
Кто нас охраняет с невидимой вышки?
Мы пленники разума, но без оков.
Мы даже не гости, а легкие вспышки,
как танец над садом ночных светляков.
Я тоже пылаю и крохотный свет мой
пока еще теплится в чьих-то руках.
Дойти до заката и встать до рассвета,
чтоб оба зрачка растворить в облаках.

Преподобная жуть ослепительной жизни
снова ставит в тупик и авансы дает.
И надежда гудит в заскорузлой харизме,
от земли отрывается, как самолет.
Суть должна быть в руке. Мне предчувствия мало.
И об этом, увы, не расскажешь врачу.
Пока в круглый прицел меня смерть не поймала,
я, пришпиленный к небу, слова бормочу.
Время года – беда. Время суток – унынье,
что сменяется смехом, пока ты в строю.
Так случалось вовеки и присно, и ныне.
Можно ровно дышать и на самом краю.
Можно руки поднять и на них сядут птицы.
Можно смежить глаза, чтоб остался лишь я,
и смотреть, как уверенно движутся спицы
в тех руках, что прядут полотно бытия.
Время жизни – июнь. Венценосное лето
усмехается хитро, как старый дантист,
что готовит наркоз и кусачки. Но это
подтверждает, что мир, как и прежде, цветист.

Все в доме спят. И полная луна
из туч надолго выходить боится
и серебрит расслабленные лица
людей, застрявших в лабиринтах сна.

Весь дом затих. И беспокойный день
забыт и убран мягкой тишиною.
И каждый спящий чувствует спиною
свою усталость. Шевелиться лень.

Спят люди, одеяла сжав в горсти.
Уснул огромный муравейник страсти,
в котором не услышишь слова «здрасьте»,
да и «прощай» тут тоже не в чести.

А в окна снова хлынул лунный свет.
Линолеум блестит в сиянье белом.
И люди напряглись во сне всем телом,
как будто бы грозит им пистолет.

Там, за окном, желтушность фонарей
высвечивает ветви и аллеи.
И кошки убегают поскорее
от шаркающих на ветру дверей.

В дурдоме спят. Дежурный санитар
намазывает масло на горбушку
и достает початую чекушку,
чтоб выпить в озаренье лунных чар.

«Я ухожу» – они говорят. Это смешно.
Можно уйти из квартиры, из города. Но
в память можно войти, а выйти уже никак.
Там нету дверей, что хлопают на сквозняках.
Это не жизнь: там ты вошел, а там-то вышел.
Память сильна: упавший возносится выше
того, кто летал. Там звук живет только всуе.
Там время не движется вдаль, только буксует.

«Я ухожу» – они говорят. Если бы так.
Тогда не вопил бы, не ерзал каждый пустяк.
Уходишь? Блеск! Только все забери без остатка,
чтоб ни черта не валялось, даже осадка.
Чтоб на полках не оставалось ни атома
и чтобы ни рая не ведать, ни ада мне.
Все уноси. Только это выйдет едва ли.
Таких обещаний нам, увы, не давали.

«Я ухожу» – они говорят. Что ж, идите.
Ладно. Торты не ест настоящий кондитер.
Да и сапожник своих сапог не имеет.
Мертв пианист, который играл, как умеет.
В детстве легко: там все были дяди и тети.
«Ухожу». Никуда вы уже не уйдете.
Здесь вы, со мною. Толпитесь нудно, постыло.
Буду таскать вас теперь, пока не остыну.

Мороз крадется. Борода из ваты.
Здесь правых нет и нету виноватых.
Возможно, никаких здесь больше нет
и я один, как перст, на целый свет.
Иду в саду, где голубые груши.
Грядет мороз. И Карфаген разрушен.
Свисают сверху винограда льдинки.
Проиграны давно все поединки
и все, что можно было потерять,
потеряно. Ветвей густая прядь
не движется, высматривая холод.
Еще не стар, но, в общем-то, не молод,
застрял посередине, как состав,
который мимо стрелок и застав
в тупик уперся, там и отдыхает,
где нету ни божеств, ни вертухаев
и не суют в подушку гексоген.
Легко и тихо. Спи, мой Карфаген.
Да и какой резон скользить по краю.
Не надо песен. Просто отлетаю.
Я, собственно, давно уже лечу.
Не воин. Не герой. Не по плечу
мне ваши схватки, битвы и боренья.
За банку ежевичного варенья
любые идеалы я отдам.
В колоде меж тузов, валетов, дам
я маленькая красная шестерка,
чей голос не слыхать, а имя стерто.

Лама едва не упал на мерзлой циновке,
съехал вниз на ногах, очутившись на бровке.
Ночью озеро льдом прихватило. Рябина
хрустнула чем-то в руке, забросив на спину
снега слегка, который за шиворот бодро
иглой пробежал. И деревянные ведра,
словно гвоздями вбитые, вмерзли, застыли
в траве. И перестали быть вещи простыми,
стали больше похожи на тень или символ,
или чей-то набросок. Такое красивым
остается недолго. Назавтра растает,
в никуда улетит, как гусиная стая.
Лама сел на бревно. Опрокинулись горы
в озера лед. Две драных вороны, как воры,
подбирались к упавшим рябиновым гроздьям,
что из снега блестели в стеклянной коросте.
Лама встал, чтобы утренней мантрой озвучить
новый день и себя. Только стоит ли мучить
этот воздух словами… И сел он обратно.
Вышло солнце, на снег раскидав свои пятна.