Александр Петрушкин - Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов

и скудеющее слово.
Ссученное кумом тело,
нарисуй на небе нолик,
посмотри, что улетело.

Что пониже, что повыше —
все равно промажешь в чресла,
все равно заснем в Париже,
умирая слишком честно.

Если закипает слева —
значит сплюнул неудачно.
Полкопейки сбросишь в небо —
начинай период брачный.

Что по пояс, что по горло —
что вода и что чернила —
пишет лезвие худое
там, где осень нас пролила.

Что пониже, что повыше —
бродит Блок по блядской кучке
и встречает незнакомку,
чтобы буем долго мучить

свое крохотное эго,
рассыпаясь на двенадцать
разъяренных, оголтелых
иисусов Лиепаи.

Мы умрем по пояс в Сене
чтобы к слову прилизаться —
то ли в шаге от свободы,
то ли чтобы не признаться.

Что повыше, что пониже —
все равно – поближе к богу,
все равно – к Парижу ближе,
и виском прижавшись к сроку.

Рифма тычет и бубучит —
человек по пояс в сене.
Это мы для общей бучи
засыпаем в твердой Сене.
(2004)

Левая половинка птицы, сойдя с ума,
устремляется в свое отражение – если это
правое не спасет ее, то она
будет пить аминазин – под крылом – прощеное лето.

Так пилот, не прошедший трехлетний курс,
забывает то, что его никогда не вспом-
нит: прежде всего, это, наверное, пульс
воды, встречающейся со светом в крылатой каменолом-

не. Дикая синица разрывается, не догнав пейзажа,
тает тело в пропотевшем от вида водки шприце,
набело зачеркивающем то, что было
в пшеничной заварке и сажа
это все, за что записанное слово могло поручиться.

Раскрывается тело и отпускает дно
от себя, и звенит, ударяясь о хрупкого бога,
правое разбивается – и одно
левое продолжается – как дорога.
(2004)

Детей нет дома – значит можно спать,
дыханьем в Ятью воздух расписать
аляповато выть не страхом – с перепою
Не перепеть себя и из запою
Выходим с боем, с ротою бутылок,
Под звон тарелок, ложек или дырок,
Оставленных случайными людьми,
Которых ты какой-то срок кормил.
Какой-то срок. Но больше нет нам сроку.
От слова тоже никакого проку.

И спит березка в сторону огня —
чужие люди – им нести меня.
(2004)

Драгомощенко все-таки сука. В таком-то году
мы стоим на камнях у бестолкового моря —
протекут октябри, как девочка в климаксе, в аквапорту
пьет портвейн человека, пока человек пьет от горя.
Эта корь и краснуха – такие писульки-жестянки.
Несловесная дурь подстригает веки деревьям.
Режем речь на морфий и ханку. На полустанке
теплой водкой мужик чистит несуетно перья.

Драгомощенко все-таки сука. Поскольку не помню
я ни слова окраинной речи его – ни хрена
не приходит на ум – и птенчик что-то чиркает —
он наверно подобно мне бессловесно сходит с ума.
Дым не то что летит, а скорее спускается в воздух —
выпрямляя хорду насекомому богу мальков —
и придурок не слышит – потому что не слышит – поступь:
только шорох спиральный свернувшихся в голос сверчков.

Драгомощенко все-таки сука – вся зона болтает
прочитаешь – матрешки из кисы и прочих пойдут.
Так семью настрогать не слабо – подгорают
в нашей лагерной хате – наш Е-бург, Челяба, Иркутск.
Это время психует на нас, молодых отморозков —
и Лолита лабает на Гумберте – типа Набоков —
отдает петухами письмо подворотни. Морозом
пробирает речь, когда говоришь свое плохо.

Драгомощенко все-таки сука. С какого Урала
ты решил что тебя поддержу я. Такая подстава
словарю и не снилась – давай почитаем по кругу
не бутылку – подругу и этого, как его, суку.
Этот снег вертикален – потому что я параллелен
этой жирной земле, на которой поэзия пепел
оставляет заместо следов – замеси ее тесто
пустотою ладони – хотя эта рифма нечЕстна.

Драгомощенко все-таки сука. Ты далее (по парадигме)
сочиняешь меня – и ау получается длинным.
Эхо встрянет в строку, и тема сливается в сигме,
взятой пьяницей для красоты – так и пишутся гимны
там, где эта дрянная страна в людей и любовниц их тает —
мы с тобою, подруга, как ты понимешь – в ходу:
Драгомощенко все таки сука – строка мне вослед отбивает
в непонятно каком – но точно четвертом году.
(2004)

Январь. Снег, тающий изустно —
посмотришь влево или вправо —
уйди, бес – здесь в теплушке, грустно —
метла, словесная подстава.

И держит нас в себе отрава,
и голос, вытянутый в эхо
рубца – и тот, который справа,
когда мы слева.

Подчеркнут снегом подоконник —
и ты под ним стоишь курсивом,
когда трещит под словом тело
или душа невыносима.
(2004)

Такой, блин, Мандельштам, родные дуры,
дрянные пули, тараканьи виски,
коньяк межбочковой и дойчен-курвы,
крапленая квартира и ириски.

Такая неистория, такая,
ты не поймешь ни черточки, ни брови —
не отрицай меня, когда у края
меня никто, и ты, не остановит.

Такой сегодня снег, твоя-моя кривая,
татарский мальчик, россказни Казани,
касательная речи или лая,
и балалайки с домрой на казане.

Такая встреча без купюр и смысла,
как дождь без кожи и царапин с дрожью —
чирикнет облако, когда вода провисла,
и Мандельштам летит по бездорожью.
(2004)

Вот, и аукнулось то, что неписано было —
иероглифы и погремушки устроят пургу на столе —
зазвенела тень, в Dos погружаясь, по бабски провыла
и присела со смертью, растить мое слово, в золе.

Ни фига же себе – такая феня-морока
перекликать гальку с песком и Оленьку с Зиной —
ничего о пороке, ничего, кроме порока —
переводим отсюда порох на пряники с глиной.

Повезло-развезло, что аукать свое бездорожье,
двуязычье срамное родных ЧилябИнских козлов,
что покрыться гусиным пером и дырной рогожей,
только сколько бы не был с з/к
– все равно говоришь про любовь

Вот, и жизнь не прошла, потому что неписано было —
проскользил по стекляшке споловиненный гвоздик нержавый,
вот, и жизнь погружает нас в Doс, тот который навила —
я стою без любви, у стены, у великой державы
(2004)