Александр Петрушкин - Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов

В моем бездарном камланье потомка мордвы и манси
отыщется много разных, забытых с рожденья вещей.
Так не начнется январь. В полуподземном приходе
стою, как слог осознавший, что он от зачатья ничей:
в этой густой полумгле – расщелин крысиные морды
нам отворяют воздух, чтобы учились дышать —
руки его слепы, вежды черны или стерты,
и забываешь, пробив скорлупу, как твою звали мать.
Но этот тихий ангел епископальных психушек
нас не найдет во тьме – и только наполнит ее:
попробуем сосчитать, сколько под кожей кукушек,
сколько прощеных женщин в нашей лимфе плывет.
И прогибаясь в хорде, станешь причиной дрожи,
скользящей по постной иглы бронзовым позвонкам:
услышим ли этот крик разорванной небом кожи?
узнаем ли спуск под воды по дверным косякам?
Только не говори, не открывай глагола,
не отверзай пространство или зыбкое время,
чтобы хватило на зобку неутоленного плача,
чтобы нас укрывала, прощаясь с бесстыдством, темень.
Так и прядаю нити из незамерзших топей
Скрипа и торфа – эта телега всегда – на дюйм от тебя – пуста.
Выучим мертвый язык, чтоб говорить вместо мертвых
И узревать, как вскипают от холода наши уста.
И не оспорь меня как фруктовую жертву:
смотри, как в тебя втекает с порезанных пальцев нить
соков уже не моих и не твоих – то есть младенцев третьих.
Стикс покидает тело, чтоб тело не осквернить.
В осколке моей темноты ищет ладошка буквы,
потраченные в сокасанье воздуха и языка —
пусть тебя не встревожит запах горячей клюквы,
в которую бабочкой смотрит из лимба слепой косарь.
(2004)

Недосчитанный город – с этой секунды уже только град
пролетающий – ангелу, падшему в топи – отверстое горло.
Начинается чтение тел, оставляющих души —
это то, что движение пальцев твоих в мое воскресение втерло.
Это дата моя и чужая растянута в средневековье
от костров к телескопу, с троеперстья к скудеющей сводне.
От такой ли родни ты укрыться хотел в нелюдимой пустыне?
Или так роженица взлетает из рук к распаленной любовником сходне?
Если ты понимаешь, что я говорю – значит, даты не помнишь:
не родишься ангелом – значит, китайцем семьсотым
это тонкая дрожь пробегает сквозные надбровные вены, как обжиг.
Надвигается тьма из рассвета птенцом желторотым.
Там приколоты к твердой воде тату из морфия и героина.
Не оспоришь себя, если ставишь на зарытые в торфе тропы:
это только размазана между пальцев и свита в безвременье глина,
это колет водица соленым колодцам полые стопы.
Поднимаешь глаза, чтоб увидеть нас в зрачке бога, как снег,
по тоннелям бредущий его неуклюжей походки —
это полая радость из зарукавных холодных огрех,
это свет от вечери, продетой сквозь сходку нити с иголкой.
Отвердевшая прядь безруких божков из до-верья,
где кидает нас маятник стремных времен в лабиринт пустоцвета,
открываешь ли двери в себя или только преддверье —
но всегда, просыпаясь, вдыхаешь осколок от света.
(2004)

Смертно жизнь посмотрит в тело,
Излетая вертикально:
Непрописанный на белом —
Проживает на вокзальном —

Али в воздухе, али в горном —
Небом тонком – коридоре
Стерты сроками предлоги —
Героин горит на воре.

Ни фига себе разлука! —
Вот те дата, фот те фатер-
Land – сгрызут ее, как булку —
Только тело выйдет матом.

Смертно жизнь залита в гвозди —
Это в смысле неотвратно
Вдох заходит к связкам в гости,
Чтобы истекать обратно.

Ненарочно, как расплата,
приподнимет вера корку —
мы приходим вверх из ада,
чтобы вниз построить горку.

Иглы-четки, блин-поэты
Расползаются под снегом.
Был Поплавский, да весь вышел
Поплавком над грязным смехом.

Ничего себе молчанье
И для голоса обертка,
И Каренина-блядь-Аня…
Нянька-мамка, где же водка?

Выпьем все. Из колыбели
Всяко дело выйдет в матку,
И гондоны тьму посеют,
Чтобы тройкой мчаться в Сатку.
(2005)

Жалуется на холод Овидий и иже с ним и —
Зрение здесь ни о чем не подскажет, а молвишь и дату вынешь
В эту Румынию, то есть потерянное колено Иерихона.
Смотришь в упор и распустилась вена.

И не родится дочка приплюснутого Мордехая —
Вскоре завоют суки и приближенье стаи будет растянуто в рельсы —
Скорбные, как колеса. Сверстанным в память лицам
Не сможешь задать вопроса.

И никого не жаль. И нет ни Афин, ни Греций
Как речевой оборот встретившись с Телемахом в Одессе
Овидий жалуется на холод – который живет в его Лизе и рвется последний слог
К придуманной им отчизне.
(2005)

Выбывая из пая причудливых метаморфоз —
Что, Овидий, все спишь на карпатских небесных краях? —
На ладонях – все слово, которое вынести нес,
На чернилах же – ночь, что свои надкусила края:
Если спать – то и видеть продавленный телом мороз,
Чтоб впечатать Гомера в заносчивый ритм снигиря.

И – пройдя половину иль треть мне приложенных лет —
Неприлежно зубрить эту азбуку мертвых племен —
Опускаться не ниже, а выше – туда, где надломленный свет —
Вьет гнездовье себе – из пристрельных на имя – времен,
Выбирая небритой щекой пошрамнее кастет
Или нашему сраму, Овидий, подобный урон.

Что, Овидий, все спишь – не свои – отпуская – слога
Под водою небесной? Как рыба – глотаешь словарь?
Опускается ночь ниже нас – не по мере туга —
Как дорогу сдержав – на плечо приспускается тварь
И связует – раскольные днем от людей – берега,
И в охоту смотреть, уподобившись камню – как встарь

Ты смотрел. Вот, и я – отбываю в страну – без вещей —
С Энеидой в подмышке, с ненужным другим языком —
С папиросой в зубах – состоя из просторных щелей —
Сокращая пути – как в лавины обрушенный ком.
Если спросится: кто? – отвечай – по наитью – ничей —
До конца – до избытка изнанки – извергнутым ртом.

Что, Овидий, не рано ли видим нам – в сумраке – лес
Из – скороченых в тени – людей или призраков их? —
Если спрошено – значит отвечено – значит отвес
Отклонился на сторону речи – как птичий чирик —
Значит, зрит из бумаги – на нас поделенный порез —
Как ни странно – в разрыве своем – съединивший двоих.

Нас с тобою, Овидий, пристрочит к реке назывной мошкара —
Это дальняя Припять – за длинным туманом приходит сюда.
Что не спится, скорее, причина – нежели ноль. До утра —
Говорит себя «нет» – за личиною скрывшей нас «да» —
И себя о (т) пускает из неба, как смер (ч/ш) и гора —
Или ода звучит – как собой, захлебнувшись, вода.